– Возьми, – говорит Фалада.

Меня не удивляет, что голос у него одновременно грустный и строгий.

Дерево знакомо ложится в руку, шершаво и безобидно скользит по мозолям на ладони, заставляет меня содрогнуться.

Фалада искоса наблюдает и держится рядом, пока мы догоняем гусей по пути к дороге. Отходит только пару раз, чтобы шугануть обратно в стадо птиц, ускользнувших от моего внимания. Я благодарно киваю ему, но молчу. Горло жутко болит, так что я гадаю, не встречу ли смерть из-за простуды.

На обратном пути Фалада спрашивает:

– Я не рассказывал тебе историю моего народа?

Мне становится любопытно. Он никогда об этом даже не упоминал.

– Нет.

– Хочу, чтобы ты ее услышала.

Фалада поднимает голову, обводя взглядом равнины, и начинает говорить низким певучим голосом:

– Давным-давно все мыслящие создания жили в согласии. Люди и Кони были равны, делили все по справедливости и вместе возделывали землю, и ни один народ еще не называл себя правителями и не стремился к власти.

Слова Фалады рисуют времена, древние настолько, что человеческой истории о них ничего не ведомо. Меня окутывает спокойствием от его глубокого голоса и мудрости.

– Потом Люди ступили на собственный путь, стали использовать наших младших братьев, бессловесных лошадей, как вьючных животных. Когда-то Кони научили Людей почитать Бога и восхвалять мир вокруг, теперь же Люди принялись этими песнями превозносить себя. Развращенные жадностью и жаждой славы, они стали алчными до власти. Возжелали увековечить память о себе в поколениях и причаститься бессмертия. Они становились полководцами и королями, призывали других воевать за себя, без конца убивали ради кусочков земли, которыми недолгое время могли всецело править. Эти люди изгнали Коней из их угодий, отказались от их представлений о чести и миролюбии.

Именно разлад с Конями заставил Людей развивать письменность, ибо она позволяла им плести интриги и общаться без нашего ведома. Так Люди хотели подчеркнуть свое безоговорочное превосходство, раз и навсегда доказать, что вправе властвовать на земле.

– В конечном счете, – печально договаривает Фалада, – все свелось к разнице между нашими копытами и вашими пальцами. Особенно большими пальцами.

Я опускаю взгляд на ладони.

– Если кого-то из моего народа ловили, то немедля убивали. На нас стали охотиться, выставили нас угрозой обществу, ибо мы вносили раздор в мир властолюбивых Людей. Насаждали зерна мятежа, олицетворяли другой путь. Вот почему вы никогда о нас не слышали. Мы научились держаться в стороне, жить на голых равнинах и забредать лишь в нетронутые Людьми земли.

– Мне так жаль, – шепчу я.

– Это же не твоя вина.

– М‐м‐м.

Я притопываю ногами от холода и почему-то все равно чувствую себя виноватой. Мы стоим в небольшом отдалении от городских ворот. Я смотрю в их сторону, но из-за расстояния пока не могу разглядеть стражников. Со вздохом разворачиваюсь и сажусь на бегущую вдоль дороги каменную ограду.

– Поэтому, – говорит Фалада, будто я задала вопрос, – я не могу научить тебя чтению на менайском. У нас, у Коней, нет грамоты.

– Пальцы… – задумчиво тяну я.

– Особенно большие.

– Думаешь, мне нужно учиться читать на менайском?

– Вероятно. Рано или поздно тебе это понадобится, – отвечает он.

Потому что Кестрин уже все знает. Но он отпустил меня, и я не хочу думать о том, что может заставить вернуться. Вместо этого говорю:

– Я учусь общаться на нем. Ты же знаешь, как я стараюсь.

– Ты уже выучила слова. Теперь нужно их использовать. Язык – это оружие, Алирра. Ты должна защищаться как можешь.

Я обхватываю себя руками, плотнее закутываюсь в плащ.

– Не уверена, что хоть какие-нибудь слова помогли бы… против Корби.

– Может, и так, но были поводы ранее, будут возможности впредь.

Справедливо. Я думаю о том, могла ли довериться принцу. Но я рассказала Сальвии, а это уже много больше, чем раньше. Я со вздохом смотрю на Фаладу. В бледных утренних лучах его шерсть сияет белизной, а в темных глазах светится доброта.

– Надо идти дальше, – мягко говорит он. – Холодно, а ты еще не окрепла.

Мы в молчании шагаем к городу. Уборка сегодня затягивается, ноги и спина болят.

Фалада осторожно фыркает, и я замечаю подходящих к сараю Ясеня и Дуба. Выражение на лице Дуба неожиданно суровое. В глазах Ясеня тоже блестит напряжение.

– Мы только что были на гусином пастбище и поболтали с Корби, – говорит Ясень. – Он тебя больше не потревожит.

– Не должен, – добавляет Дуб. – Но если попытается, скажи нам. Он знает, что ему за это будет.

Я смотрю на их лица и обеспокоенно киваю.

– Все будет хорошо, – обещает Дуб, наконец смягчаясь. – С тобой теперь все будет в порядке.

– Спасибо, – отвечаю я из самой глубины сердца.

Когда мы с Фаладой снова приходим на гусиный луг, Корби на меня не смотрит. Он ни разу не поднимает глаз за целый день и постоянно отворачивается. Только на обратном пути я понимаю почему: губа у него разбита и распухла. Как бы я ни была против жестокости, не могу не радоваться тому, что он не смел сегодня даже взглянуть на меня.

Этой ночью я забираю одеяло из комнаты и перетаскиваю его в стойло к Фаладе. Все следующие дни Сальвия приносит травы, заливает их кипятком и дает мне, чтобы смягчить кашель. А Виола готовит отвары по утрам, и я пью их до ухода на пастбища. И обе, когда я пытаюсь благодарить их, мотают головами так, будто не делают ничего значимого и даже упоминать эти мелочи глупо.

А Фалада каждую ночь стоит у дверей стойла, поднимает голову, когда я кашляю, и осторожно будит меня, когда мои сны полнятся беспокойными и нежеланными воспоминаниями.