– Я бы хотел отблагодарить за помощь, – повторяет он, опуская рукав.

– Мне не нужны деньги.

Мне пригодилась бы пара перчаток, но я не собираюсь просить их, чтобы он не решил, будто я равняю их в цене с его жизнью.

– Больше мне нечего предложить, – говорит он. – Но я не хочу оставаться в долгу.

Я вглядываюсь в затененные черты его лица под капюшоном.

– Вы уже мне отплатили. Ваш друг проводил меня домой из часовни, когда я была больна.

Мужчина кивает:

– Это второй вопрос, который я хотел бы обсудить.

Он откидывается в кресле и наклоняет голову, чтобы рассмотреть меня. Свет из окна теперь очерчивает каждую мелочь: гладко выбритый подбородок, узкий нос, глубоко посаженные глаза. Молодой мужчина, еще не в самом расцвете, но уже точно не подросток.

– Неразумно с вашей стороны ходить одной по ночам. Даже днем стоит понимать, где вы гуляете.

– Я была больна, – повторяю я, краснея.

– Тем больше причин остерегаться, – замечает он. – Ваш конь, безусловно, любопытный охранник. Я видел натасканных на такое псов, но не коней. В вашем кроется что-то загадочное, оберегающее и вас рядом с ним. Но когда он не с вами – хватит одного пьянчуги, одного хулигана, чтобы опорочить вас. И это далеко не единственная опасность.

– О чем вы?

– Вы еще не знаете, что наша славная страна пала жертвой работорговцев?

Я округляю глаза. Говорит он спокойно, насмешливо, но во взгляде горит огонь.

– Работорговцев? – растерянно повторяю я.

– Их принято называть похитителями, – уточняет он, будто это что-то проясняет. – И обычно они похищают только детей – лет тринадцати-четырнадцати, – достаточно подросших, чтобы за них дали хорошую цену, я полагаю, и не трогают старших, которых могут недосчитаться на работах. Возможно, поэтому вы о них и не слышали.

Во всем этом звучит какая-то недосказанность, ничуть не связанная с тем, что я не работаю с детьми.

– А король или Верховный командующий – они ничего не делают?

– Они делают очень многое, – говорит мужчина. – Но немногое помогает. Вы еще достаточно юны и потому должны быть очень осторожны на улицах.

Я молча киваю.

– Хорошо. Теперь вам понятно, как глупо было являться сюда сегодня? Вы не знаете ничего обо мне и о том, что я могу с вами сделать.

У меня от страха намокают ладони. Я бросаю взгляд на дверь: цельный дуб, плотный и непреклонный. Сбежать можно только через окна, а для этого нужно проскользнуть мимо мужчины.

– Вы понимаете опасность, – замечает он удовлетворенно. – Здесь вам ничего не грозит, но не будьте такой безрассудной впредь.

От облегчения я решаюсь объяснить:

– Я узнала и мужчину, и мальчугана с улицы. И знала, что они ваши друзья.

– Успели приметить Таркита?

– Похоже. Мы виделись с ним и раньше. Он приходил в часовню в тот день, когда я болела. Ему лет восемь или девять.

– Одиннадцать. Дети, которые плохо питаются, плохо и растут.

Я складываю перед собой руки, думая, что дрожат они почти неприметно.

Если мужчина что-то и замечает, то вида не подает. Вытягивает ноги, не отводя взгляда от моего лица.

– Таркит бывает полезен, но он слишком честный для улиц. И ему недостает благоразумия. Он не должен был попадаться вам на глаза.

– Для чего вообще наблюдать за мной? – спрашиваю я.

– Как я уже говорил, за мной долг. К тому же я предполагал, что вам может понадобиться защита, учитывая обстоятельства, при которых вы мне помогли.

– И как я уже говорила, помогла не ради награды, – повторяю я, радуясь возможности сменить тему.

– Да. – Он недолго молчит. – Тогда почему же?

Я обхожу скопище стульев и сажусь рядом с мужчиной, так что теперь мы оба смотрим на комнату. По крайней мере, ему будет сложнее читать все у меня на лице. Я перебегаю глазами с исцарапанного пола на потертую мебель.

– Не знаю, – говорю наконец. – Вы потеряли из-за нас время. Я не могла допустить, чтобы из-за этого вас схватили.

– Можно было просто обмануть солдат и уйти.

Это правда. Я откидываюсь на стуле и смотрю в потолок. Балки покрыты копотью, так что не видно дерева. В дальнем углу висит старая пыльная паутина.

– Вам нужна была помощь.

– Вот как, – говорит он.

Переведя дух, я спрашиваю:

– Что теперь будет с Таркитом?

– Стоило бы отдать его обучаться честному ремеслу, но он вряд ли отыщет деньги, да и я не могу позволить себе отправлять всех подручных в ученье. Еще посмотрим.

– И что бы он хотел делать?

– Он хочет стать пекарем. Наверное, думает, что тогда больше не будет голодать. – В голосе мужчины слышны и веселье, и нотка печали.

Я готова ему поверить, вспоминая худое лицо мальчугана.

– Сколько стоит обучение?

– Десять серебряных в год. Понадобится два года, прежде чем ему станут платить жалованье.

Я думаю о сундуках Валки и сокрытом в них богатстве и с неожиданным облегчением говорю:

– Я за все заплачу.

Мужчина будто бы задумчиво склоняет голову.

– Вы слишком идеалистичны для служанки. Окажетесь голодной на улице – или где похуже, – если не будете осторожны.

– Если и окажусь, именно мой идеализм приведет ко мне тех, кто поможет.

Как человека со шрамом.

Он тихонько усмехается. Я улыбаюсь и поворачиваюсь к нему. Мужчина наклоняется вперед, опершись локтями о колени, и изучает пол.

– И даже холодной и голодной я смогу вспоминать, что помогла юноше обучиться ремеслу, которое будет кормить его всю жизнь.

Он поворачивает голову ко мне. Его пронзительный взгляд даже пугает.

– Все мы были неправы в том, кто вы такая, – бормочет он.

– О чем вы?

– Вы и не гусиная пастушка, и не верия, а некто лучше их обеих.

– Ошибаетесь, – говорю я, чувствуя горький привкус слов. – Я никто.

Он обдумывает ответ.

– Надеюсь, вы сами в это не верите.

Я разглядываю свои руки, сухую потрескавшуюся кожу, обломанные ногти. Теперь это руки работницы. Он был прав изначально – я просто наивная и глупая служанка. Я качаю головой.

– Как передать вам деньги?

– Отправлю Таркита в вашу часовню через две недели, как только обо всем договорюсь. Он скажет вам, где встретиться с моим человеком. Боюсь, будет неразумно самому снова с вами видеться.