— Черт! Час от часу не легче! Я не уверен! Что-то это не то!

Старуха не стала спорить, лишь молча протянула назад бусы.

— Уходи. Больше я не могу сделать для тебя ничего.

— Постой! Тебе-то зачем это?! Зачем ты вообще дала эти проклятые бусы?! Зачем влезла в нашу жизнь?!

— Выбор не мой. Он тоже влез в твою жизнь. Почему не спрашиваешь зачем?

— Бред какой-то!

— Не я тебя искала, и не я рвала эти бусы. Ты. Не мне нужен ответ. Тебе. Не мое сердце кровоточит. Твое.

Она говорила, резко отделяя друг от друга слова, и каждое ложилось внутри Роя весом гранитной плиты.

— Ладно. Надеюсь, если я сдохну, твой Микликутли…

— Миктлантекутли.

— А, без разницы! Надеюсь, он, наконец, удовлетворится.

— Уважай духов. Не они идут к тебе. Ты к ним.

— Они, по-моему, достаточно уже здесь наследили!

Старуха указала Рою на стул и подошла со спины. Он почувствовал, как на темя легли ледяные клещи. Они потянули голову назад, и он увидел над собой лицо колдуньи. Маккена не помнил ничего более безобразного. Даже австралопитек показался бы ему привлекательнее. Приплюснутый крючкообразный нос с бездонными дырами ноздрей, которые без сомнения являлись щелями, ведущими в ад. При вдохе они расширялись, заставляя шевелиться частокол волосков, и Рою казалось, что его вот-вот засосет через них. В глазах начало темнеть, и старуха преобразовывалась в бесформенную субстанцию. Он чувствовал, как эта субстанция проникает в него через нос и протискивается внутрь. Холод опускался по телу, постепенно заполняя его до отказа. Прошло какое-то время, Маккена открыл глаза и ужаснулся. Мир состоял из субстанций. Картинки, звуки, запахи — все превратилось в эти субстанции. Одни из них двигались, другие оставались неподвижными. Рой едва мог осознать, что теперь видит все в другом измерении. То ли тепловом, то ли энергетическом, он не понимал, но это был его мир, записанный на чужеродный носитель. Иносущный режиссер внедрил его в свое болезненное воображение, и он вынужден теперь в нем существовать. Он словно просматривал негативы на пленке, только они были цветные и от этого еще более странные. Вскоре Рой заметил, что движется вдоль размазанной полупрозрачной полосы. Вернее не он. Нет, ну он, конечно, только пропитанный вязкой массой, которая одновременно и отдельно, и совместно с ним тоже двигалась вдоль полосы. Его стало двое. Не два, а именно двое, и это «двое» было теперь им одним.

— Что это? — как будто спросил он, но голос напомнил звучание старой виниловой пластинки, крутящейся на слишком низкой скорости.

— Запах, — так же мысленно и растянуто ответил как бы он сам внутри себя.

— Запах? Чей?

— Его жизни.

Рой присмотрелся. Сомнений не было. Он сошел с ума. Мысль показалась здравой. До определенного уровня. Если он осознает, что сошел с ума, значит, это не так. А как? Шизофрения? Раздвоение сознания? Он почти поставил себе диагноз. Хотя нет. Это, кажется, гораздо хуже. Как можно видеть запах? Это почти то же самое, что слышать цвет. Наверное, ему уже не помочь. Жаль. Молодой, вроде бы, еще. Надо было меньше пить. Что там от пьянства? Цирроз печени? У него явный цирроз мозга. Последняя стадия. Крайняя. Как бы там ни было, но он продолжает перемещаться вдоль туманной полосы, впереди которой движется неясный расплывчатый силуэт. Медленно. Тяжело. Рой не знает, откуда, но он чувствует это. Через какое-то время становится заметно, что полоса неоднородная, а состоящая из разноцветных штрихов. Тона приглушенные и странные. В природе похожих нет. Во всяком случае, он таких не видел. Маккена решил, что у него болезненный бред. Этого и следовало ожидать. Особое видение художника, когда он раскладывает мир на тонкие пласты, чтобы после явить в идеальной гармонии. Первый раз ему непреодолимо захотелось ничего не раскладывать, но увы… все обходилось без его желания.

— Что это за полосы? — спросил Рой то ли себя, то ли кого-то еще.

Ответ всплыл, как бы сам собой.

Белый. Он был даже не белый, а с какой-то внутренней желтизной, и словно все это смешано с молоком. Белый — это Энди. Мальчик только начал жить и не успел еще впитать тонны жизненной пыли.

Широкие мазки бурой краски. Она похожа на засохшую кровь, выцветшую на солнце.

— Что это?

— Боль его тела. Физические страдания. Тело смято. Разбито и терпит страшные муки. Он очень болен, и эта бурая краска то, что он чувствует.

Маккена всматривается в силуэт. Сквозь мазут проступают разорванные серебристые пятна. Они как разводы жира в воде. Только контуры изломаны. Соединяются краями, расходясь в других местах, потом наоборот. Эти пятна никак не могут соединиться в единое. Так и плавают, притягиваясь и отталкиваясь друг от друга. Душа. Каждое пятно словно покрыто оболочкой. Темно-серой. Как мокрый асфальт, только еще темнее. Это тоже боль. Боль души. Она сковывает ее. Сжимает, поглощая собой. Замещает, пуская метастазы. Рою не по себе. Энди чистый. Светлый. С серебристой душой. Ангел во плоти. Порочный не по воле. Падший. Сломанные крылья. Скомканная душа. Человек. Человечек. Маккена видит, как собираются тяжелые капли, становясь густо-стального цвета. Срываются. Падают. Дробятся, и он идет, наступая на них. Они повсюду. Как расплавленные шарики металла. Душа, разбитая вдрызг, словно ее взорвали, и она разлетелась мелкодисперсной пылью, и теперь исчезает, опадая кусками.

Рой смотрит на силуэт впереди, а он еще тоньше, еще прозрачнее. Он едва различим. Светлые тона разбавлены. Размыты. Их словно поглотили этот бурый и темно-серый. Боль. Повсюду. Словно все состоит из нее.

— Боже мой, Энди! Как же ты выжил?!

— Я не выжил, Рой. Мне больно. Очень, но это даже хорошо. Я даже рад. Так я могу понять, что хотя бы попытался любить кого-то. Не все так плохо. Так я хотя бы знаю, что способен любить, а это много. Я благодарен…

— Где ты, Энди?! Где?!

— В прошлом, Рой. Оно мое, потому что никто не может изменить его…

Слова тают, становясь такими же прозрачными, как и силуэт. Они несут в себе влагу и свежесть. Как после дождя.

— Что происходит?! — Маккена кричит внутри самого себя. Он не владеет голосом, и слова неподвластны ему, но он кричит. Чувствует, что кричит.

Рой зажмуривает глаза. Впереди хлопок и вспышка. Словно кто-то пустил петарду, но она ушла, так и не взорвавшись. Пошла по спирали, раскручиваясь воронкой, и исчезла. А дальше темнота. Кромешная. И очень тихо. Много тише, чем в жизни.

— Что это?! Что происходит?!

— Это смерть.

Слова одновременно взрываются во всех клетках, и почти слышно, как лопаются их оболочки.

— Стой! Нет! Верни все назад!

— Зачем? Ничего нельзя изменить.

Рой хочет броситься, чтобы остановить петарду, но не может. Он лишь зритель. Без тела. Без воли. Мир прошлого за стеклом. Запаян в прозрачную колбу. Как ни царапай ее ногтями, как ни старайся впиться зубами, он останется незыблемым и недоступным.

— Не дергайся, — шепчет кто-то. — Я остановлю для тебя мгновения.

Пленка прошлого. Кадры. Быстрые. Миллиардные доли секунды. Взбесившаяся створка на объективе кинопроектора. Щелкает, словно срубает время наточенным ножом.

Машина скорой помощи резко останавливается. Хлопают двери. Энди лежит головой на коленях женщины…

У парня судороги. Его трясет. Он распахивает безумные глаза, а после вновь проваливается в небытие…

Мелкий дождь сыплет на лицо муку, а мальчишка задыхается. Поверхностное хриплое дыхание, кашель, изо рта брызги сукровицы. Умирает. Тяжело и медленно…

Пульс падает! Сердце не прослушивается! Он уходит! ..

На три — разряд! Раз! Два! Три! Разряд! ..

Тело вскидывается и безвольно падает вниз…

Блядь! Еще! Раз! Два! Три! Разряд! Сокращений нет! ..

Время?! Три пятнадцать! Смерть! ..

Темнота. Вакуум. Нет ничего. Ни времени, ни пространства, ни измерений. И в этой пустоте заевшее сердце. Нет, не сердце. Насос, потому что Рой больше ничего не чувствует. Ощущает только, как открываются и закрываются клапаны, протягивая сквозь себя взбродившую кровяную субстанцию.

Секунды оборачиваются по кругу. Время словно клубится, проходя одни и те же витки. Легкое дуновение касается лица. Оно не сильнее чем было бы от падения пухового пера. Нечто, похожее на облако, плавно скользит вниз, осыпаясь серебристым мерцанием. Искорки вспыхивают, гаснут, рождая новые. Т-ш-ш. Так возвращается душа. Легкая-легкая. Почти невесомая. Т-ш-ш…

— Он вернулся?

— Да-а-а, — звук тоже легкий. Такой, чтобы не нарушить