Шрифт:
Закладка:
Оставалось лишь порадоваться, что она отключила холодильники в большинстве домов, иначе пришлось бы проверять дверцы с утра до ночи. Дело было не только в трате электричества, но и в износе компрессоров. По крайней мере, компрессоры чужаки не трогали. Каким-то неведомым образом их удалось убедить, что разбирать технику на запчасти нельзя. Они продолжали экспериментировать с выключателями и кранами, но от этого не было большого вреда. Поначалу Офелию беспокоило, что они могут завести какой-нибудь из автомобилей, стоящих у летного поля, но этого не произошло. А впрочем, не исключено, что автомобили давно заржавели под дождем. Она не пробовала заводить их… теперь и не вспомнить, сколько времени. Точно дольше, чем существа живут в поселке. Возможно, потому они и не пытались.
На самом деле с ними было проще, чем с детьми. При всей своей бесконечной любознательности они, в отличие от детей, чувствовали границы. Тяжелее всего оказалось смириться с невозможностью заниматься прежними делами без их неотступного внимания. Всякий раз, когда Офелия пыталась покрасить бусины, кто-нибудь непременно совал коготь в краску; когда она пыталась нанизать бусины на нить, над ней нависала тяжелая горбоносая голова. Когда она пыталась вязать, кто-нибудь хватал клубок пряжи и «помогал» ей, разматывая нить. Она не знала, как объяснить, что нить должна быть слегка натянута, чтобы петли получались ровными. А если она пыталась заполнять журнал, существа, сгрудившись в проходе, завороженно глядели, как на экране появляются слова.
Они были как дети, при которых невозможно спокойно заняться своими делами. Она не могла сосредоточиться, зная, что кто-то наблюдает за ней, подмечает, как она выбирает цвета, текстуры, формы, стежки, слова. Даже если существа не отвлекали ее намеренно, их интерес сбивал ее с мысли.
Она пыталась придумать им развлечения, как раньше делала с детьми, отвлечь их чем-нибудь, чтобы заняться своими делами. Предлагала им раскрасить скучные бежевые бусины из фабрикатора, показывала лоскуты ткани и цветную пряжу. Они сплетали из пряжи косички и жгуты и даже макали бусины в краску, но их интереса никогда не хватало надолго. Стоило Офелии решить, что ей удалось их увлечь, и начать тихонько бормотать себе под нос, рассуждая о чем-нибудь вслух, как они обступали ее снова. Сбивались вокруг, нависали над головой. Наблюдали.
Снаружи с ними было попроще. Вне помещения они уже не казались ей такими огромными; их присутствие больше не пугало. Офелия начала привыкать к тому, что во время работы в огороде кто-нибудь из них обязательно маячит поблизости в ожидании склизевиков. Они больше не топтали кукурузу и резные листья тыкв и кабачков. Они сопровождали ее, когда она ходила проверять скот. Постепенно коровы и овцы привыкли к чужакам и перестали от них шарахаться. А прогуливаться в теплый ветреный день в компании одного-двух существ, пожалуй, было даже приятно. Офелия начала ловить себя на том, что разговаривает с ними как с людьми и додумывает смысл ворчания и клекота, который слышит в ответ.
В помещении они доставляли массу проблем: из-за их габаритов работать рядом с ними было неудобно, но они каждую минуту пытались выяснить, чем она занята. Ей было тесно и душно. Если она запиралась от них на замок, существа не пытались вломиться внутрь, но она все равно не могла расслабиться, гадая, чем они заняты снаружи. Этим они тоже напоминали детей. Когда ее собственные дети были маленькими, она не раз использовала уборную как убежище, но никогда не задерживалась там надолго. Слишком хорошо она знала, что может случиться… по крайней мере, с детьми. Чего ожидать от этих существ, она не знала, но это не мешало ей тревожиться.
Первой эту мысль озвучивает желторотая, ожидающая гнездования: «Это хранитель. Хранитель гнезд».
Правая рука сбивается с ритма, но все-таки продолжает выстукивать: «Не может быть. Это не гнезда».
«Были гнезда». Быстрые жесты напоминают о картинках из машины. «Были гнезда… Хранитель остался».
Левая рука перекрывает правую. «Все так: это были гнезда, и это может быть хранитель… Всего один».
Старый… очень старый хранитель. Они пожимают плечами, вежливо поглядывая на старейшину. Их старейшина гораздо моложе некоторых в Народе, но все-таки старейшина.
«А еще, – добавляет желторотая, – он много знает о ящиках и вещах, которые светятся, движутся и разговаривают…»
«Разве это речь?»
«Это речь. Он им отвечает».
«Вещам, которые умеют говорить».
Тон красноречивее слов: животный, первобытный рык. Они расправляют плечи, и дыхание учащается при мысли о добыче. Вещи, которые умеют говорить, которые приносят пользу: дают воду, дают жар и холод, рисуют картинки и производят шум. А еще – опасные вещи, которыми пришельцы разорили гнездовья. Эту умную кровь, этот изворотливый разум можно попробовать.
«Его знания могут выкормить молодь», – говорит желторотая. Это очевидно, но желторотая всегда говорит очевидные вещи и часто повторяется – это естественно для того, кто ожидает гнездования. Знания в голове у чудовища могут выкормить молодь, если только…
«Его нельзя есть, – напоминает старейшина. – Это чудовище, оно не принесет молоди пользы». Правая рука отбивает торопливую дробь, потом к ней присоединяется левая, и в какофонии спора рождается согласие: «Конечно, его нельзя есть. Хранитель – это хранитель, а не дичь».
«Не есть. Не есть, но… немножко попробовать?» – «Нет». Ритм сбивается, напоминая о том, как мутило их после того, как они отведали мертвых чудовищ у гнездовья. «Вдохнуть», – наконец произносит кто-то. Дружный вдох – они вместе испытывают эту идею. Вдохнуть. Да. Так же, как они передают знания друг другу, выдыхая их и вдыхая с каждым глотком воздуха, – точно так же они могут вдохнуть мудрость чудовища.
«Его речь. Кто будет учиться, чтобы вдохнуть?»
Резкий утробный выдох. Дробный стук костяшками пальцев по животу и груди, рты, распахнутые в попытке воспроизвести звуки.
«Сложно», – признает молодь. Остальные закатывают глаза.
«Это чудовище. Конечно, это нелегко».
«У певчих получится лучше». Они снова закатывают глаза. В
