леса, реки и горы могут быть «членами одного огромного живого и разумного целого», а земля – существом, «чей разум подобен разуму Бога». Он рассматривал планетарные системы Вселенной как «бесконечный цикл», где все объекты «вращаются вокруг одного далекого центра, который есть Божество». Аналогичным образом он задавался вопросом, содержит ли Вселенная «жизнь в жизни, меньшее в большем, и все это – в Духе Божественном». Как и в пантеистических размышлениях Кольриджа в его стихотворении «Эолова арфа», По наклонял язык естественных наук и естественной теологии на несколько градусов, пока метафизический каркас, разделяющий материю, жизнь и Бога, не начал рушиться. Если бы материя была живой – или даже божественной – человечество участвовало бы в этой святой субстанции, но считалось бы чем-то незначительным.

Грезя с открытыми глазами, он вошел в образ Сартейна. Западная сторона острова была освещена «богатым, золотым и малиновым водопадом» солнечного света, восточная сторона «погружена в самую черную тень». Тени падали с деревьев на воду, как земля, брошенная в могилу.

«Если и был когда-либо очарованный остров, – сказал я себе, – то это он».

Он представил, что немногие оставшиеся на Земле феи были загнаны на остров, чтобы умереть, «мало-помалу отдавая Богу свое существование, как эти деревья отдают тень за тенью». Его фантазии стали реальностью: он мельком увидел «одну из тех самых фей», стоящую в «необыкновенно хрупком каноэ», отплывающем от западной части острова – радостную на свету, «обезображенную» печалью в тени. На закате она скрылась в темноте. Отражения По падали, как листья с гравюры Сартейна, а беглые наяды, духи и эльфы из его стихотворения находили путь в его дневной сон.

Рассказ не был простым сетованием на разрушение науки. Это был образный ответ на факты материальной и механической науки. Видение феи, чья жизнь исчезает тень за тенью, олицетворяло астрономические теории о постепенном распаде орбит планет и комет – угрозу предположению о стабильном и совершенном Божьем замысле. Наделяя материю мыслью, жизнью и радостью, По размышлял о последствиях виталистических направлений в естествознании. Однако эта идея оживляющей силы внутри материи была омрачена противодействующей силой, неизбежно влекущей вниз, трещиной, проходящей сквозь вещи, полярностью в «огромном одушевленном и разумном целом». Естественный разлад, намекал он, являлся космическим принципом, столь же могущественным, как и гармония.

Тонкое взаимодействие между созидательными и разрушительными космическими силами также прослеживается в диалогах между развоплощенными духами. Первый из них, «Разговор Эйроса и Хармионы», описывал «буйную пышность листвы», которая внезапно расцветает, когда смертоносная комета приближается к атмосфере Земли, прежде чем испепелить планету. В «Беседе Моноса и Уны» – диалоге двух духов, чьи имена означают «один», – также описывается разрушение Земли, на этот раз от рук людей. По одним из первых представил сжигание углеродного топлива как причину экологической катастрофы: он изобразил вымирание, при котором «зеленые листья сжимались перед горячим дыханием печей». Однако в далеком будущем, когда «израненная искусством поверхность Земли» будет вновь свободна от созданных человеком «прямоугольных непристойностей», планета снова оденется в «зелень, и склоны гор, и улыбающиеся воды Рая».

Карманные вселенные По напоминали другие современные попытки постичь космос в миниатюре: синоптические представления Гумбольдта об экологических системах, удобные книги, такие как «Пантология» Розуэлла Парка, популярные лекции по астрономии, утопические и апокалиптические проповеди и трактаты евангелистов, шекеров, мормонов и фурьеристов.

Но при перепечатке «Низвержения в Мальстрём» По добавил предостерегающий эпиграф, приписываемый философу Джозефу Гленвиллу: «Пути Божьи в природе, как и в Провидении, не похожи на наши пути; и модели, которые мы строим, никак не соизмеримы с обширностью, глубиной и непостижимостью Его дел». По был убежден, что Вселенная ускользает от наших попыток ее описать. Тем не менее, он продолжал строить модели. Временами он пытался показать ограниченность своей модели внутри самой модели – создавая мысленную и литературную конструкцию, обрушивая ее, сопоставляя с противоречивой реальностью, рассеивая ее в эфире. Помимо интриги, такие работы несли в себе пьянящую возможность соотнести создание миниатюрной Вселенной с творческим процессом создания и развоплощения самой Вселенной.

Застольная беседа с Бозом

7 марта 1842 года в номере филадельфийского отеля U. S. Hotel происходила напряженная беседа. Один собеседник – редактор обзоров и главный автор рассказов журнала Graham’s, одного из самых известных и читаемых журналов Америки. Другой – тридцатилетний Чарльз Диккенс[45], один из самых известных людей в мире.

Диккенс остановился на три дня во время своего турне по Соединенным Штатам. Друг По, романист Джордж Липпард, радостно сообщил о скором приезде великого писателя: «Трезвая, спокойная, уравновешенная Филадельфия наконец-то проснулась! Бостон сошел с ума, Нью-Йорк сошел с ума, и мы подозреваем, что Филадельфия скоро превратится в одну огромную больницу». Причина очевидна: «Чарльз Диккенс, как нам сказали, человек века!»

«Боза» водили на экскурсии в Пенсильванскую больницу, на Фэйрмаунтскую водопроводную станцию и в «великолепное недостроенное мраморное сооружение Колледжа Жирар». Он остановился у Восточной государственной тюрьмы, чей готический экстерьер, призванный устрашать будущих преступников, контрастировал с современной формой заключения – одиночным заключением. Хотя оно было введено как гуманная мера, Диккенса отталкивало «огромное количество пыток и мучений», которые налагало это лечение, «эдакое медленное и ежедневное вмешательство в тайны мозга». Заключенный в полной изоляции – «это человек, похороненный заживо». Диккенс приберег свои социальные наблюдения для романа «Мартин Чезлвит» и «Американских заметок», который он опубликовал – к негодованию американцев – после возвращения в Англию.

С По разговор шел о литературе. Он послал Диккенсу экземпляр своих «Рассказов» вместе с восхищенной рецензией на недавнюю книгу Диккенса «Барнеби Радж», где фигурировал говорящий ворон – по образцу домашней птицы Диккенса, Грипа. В ответ Диккенс поделился информацией о «Калебе Уильямсе» Уильяма Годвина, книге, с которой По сравнивал свою собственную: «Знаете ли вы, что Годвин написал ее задом наперед – последний том – первым. А после того, как он пришел к заключению, он ждал несколько месяцев, пытаясь найти способ отчитаться»?

Мастера своего дела общались в течение «двух длинных интервью». По поделился своим мнением о британских и американских тенденциях, прочитав ему стихотворение Эмерсона «Скромная пчела». Диккенс пообещал По попытаться найти английского издателя для его «Рассказов». Когда Диккенс пытался уйти в последний день своего визита, его осаждали сотни поклонников. Хозяин дома убедил его, что отказ от встречи «несомненно вызовет беспорядки». В итоге он провел несколько часов, пожимая руки.

По очень восхищался сюжетами и характерами Диккенса, его яркими описаниями улиц, магазинов, клубов и работных домов современного города. У него не было такой известности, как у Диккенса, но его собственная репутация и