это великолепно – вот так умереть». По подробно описал реакцию моряка на проявление бесконечности, проследив его колебания между крайностями эмоций, которые Эдмунд Бёрк назвал эффектом возвышенного: «благоговение, ужас и восхищение».

Среди бурного движения и громовых раскатов, когда взошедшая луна проливала свет в бездну, моряк вдруг обрел странное состояние отрешенности, «одержимый острейшим любопытством». В луче света, прорезавшем кошмарную тьму бури, он увидел «великолепную радугу, похожую на тот узкий и шаткий мост, который, по словам мусульман, является единственным путем между Временем и Вечностью».

Собравшись с мыслями, он сделал ряд «важных наблюдений»: крупные тела быстрее всего падали в воронку, а цилиндры падали медленнее, чем другие предметы того же размера.

Он привязал себя к бочке и – вопреки здравому смыслу, вопреки всем инстинктам выживания, но рационально следуя последствиям своего наблюдения, – бросился в море.

Лодка погрузилась «в буйство пены внизу», а он кружился на краю, пока водоворот не утих. Его круговое путешествие привело его от ужаса и восхищения к наблюдению и надежде. Когда спутники вытащили его на берег, он изменился, словно «странник из страны духов». Его «черные как перья ворона» волосы побелели.

Никогда еще научный метод не получал такого драматического одобрения. Моряк, заняв эмоционально заряженную, но контролируемую позицию стоической отрешенности посреди хаоса, демонстрировал вариант «объективности», которую наука эпохи По прославляла как одно из своих высших достижений. Она позволяла ему наблюдать важные факты и, подобно Бэкону, находить стоящий за ними закон, а затем действовать. Здесь отстраненность приносила не ужасающую изоляцию, как в «Человеке толпы», а спасение.

Подобно бочке моряка, Graham’s стал судном, которое должно было провести По через шторм. Помимо материальной стабильности эта должность обеспечивала весьма заметную платформу для его художественной и критической программы. Он утешал себя тем, что The Penn всего лишь на время отложен. Грэм, к слову, даже обещал поддержать его в этом начинании – разумеется, после того, как его собственный журнал возымеет успех.

Наука (можно ли ее так назвать?) о критике

В Graham’s[41] По опубликовал целый поток рассказов, стихов и блестящих, порой безжалостных рецензий на современные издания. Рецензируя сатиру на американских писателей «Шарлатаны Геликона», он заявил: «Как литературный народ, мы представляем собой одного огромного блуждающего жулика». По предложил свои суждения в противовес кликам и «котериям», стоящим за «системой надувательства». Эти суждения он применял и к научно-популярным произведениям, сравнивая лорда Брума, самого влиятельного популяризатора науки того времени, с Кольриджем: «Он мог бы сделать многое, если бы довольствовался малым». Эссе Брума не отличались «методичностью» и «достоверностью». Их бы «лучше написал любой из множества живых савантов», включая, предположительно, самого По.

Более эффективной, по его мнению, оказалась «Пантология» профессора местного университета и выпускника Вест-Пойнта Розуэлла Парка. «Систематический обзор человеческого знания» можно назвать «наукой обо всем», портативным обзором непрерывно множащихся отраслей науки. Вспоминая свою собственную борьбу с «бесконечными, нестабильными и, как следствие, неприятными классификациями» конхиологии, По одобрил «Пантологию» как руководство исследователя в эпоху молниеносных научных перемен. «Для человеческого знания в целом это то же самое, что карта мира для географии».

В ноябре 1841 года По придал импульс своей репутации национального литературного критика, обновив начатую им в Southern Literary Messenger серию «Автография». В ней ксилографии с подписями авторов сопровождались анализом их характера и творчества – обычно юмористическим, часто хвалебным, иногда острым. Он подпитывался зарождающимся культом знаменитости и сопутствующим ему увлечением френологией и другими методами анализа характера (как По рассказывал другу, когда его собственную голову осмотрели френологи, они говорили о нем «с такой экстравагантностью», которую ему «стыдно повторять»). Первая часть вызвала сенсацию, и редактор нью-йоркского The New World позаимствовал ксилографы для перепечатки.

Бостонцы, однако, возмутились непочтительным отзывом По о литературе страны. Он оскорбил Ральфа Уолдо Эмерсона, бывшего унитарианского священника и лидера школы трансценденталистов, который стремился пробудить в своих слушателях неустранимую индивидуальность и причастность к «мировой душе». По отнес Эмерсона к «классу джентльменов, которых мы не можем терпеть – мистиков ради мистицизма». Другой трансценденталист, Орест Браунсон, по его словам, «не вполне преуспел в убеждении себя в тех важных истинах, которые он так стремится внушить своим читателям». Однако самым страшным преступлением По против Бостона стало обвинение в плагиате Генри Уодсворта Лонгфелло, любимого лауреата поэтических премий и профессора Гарварда: «Все его хорошие качества – высшего порядка, а его грехи – это главным образом жеманство и подражание, причем подражание иногда переходит в откровенное воровство».

В ответ газета Boston Daily Times осудила «догматизм, эгоизм и другие – измы» По, «столь же оскорбительные». Он был «литературным диктатором», самоназначенным «генеральным цензором американских авторов». Критик Эдвин Уиппл осуждал литературное язычество По: «Мы бы с таким же успехом обратились к новозеландцу за правильными взглядами на христианство, как к мистеру По за правильной критикой».

У По развилась странная аллергия на город, в котором он родился – Бостон, вызванная Лонгфелло, «Североамериканским обозрением», Эмерсоном и трансцендентализмом. Она возникла из-за резких рецензий (газета Boston Notion назвала его «Рассказы» «скоплением бессмыслицы», опускающимся «ниже среднего уровня газетного мусора»), из-за того, что он считал бостонским кликушеством и отстраненной самоуверенностью, и, возможно, еще глубже – из-за уязвленной гордости за то, что его не приняли там, когда он впервые бежал из дома Аллана.

Однако нападки Эдгара По на Лонгфелло никогда не заслоняли его восхищения старшим поэтом. Точно так же за периодическими насмешками По над трансцендентализмом скрывалось сильное родство с ним. Как и Эмерсон, Генри Дэвид Торо, Маргарет Фуллер и другие современники, По боролся с напряженными отношениями между индивидуумами и массами, амбивалентным влиянием демократии и промышленности, а также пантеистическим желанием посткантианского идеализма. Космология Эдгара По «Эврика», в конечном счете, разделяла многие идеи с «Природой» и «Кругами» Эмерсона: божественность природы и человечества, творчество чувств и скачок к самопревосхождению, то, что Эмерсон называл «неутолимым желанием забыть себя». Но По был нетерпим к аллюзивному, проповедническому стилю Эмерсона и скептически относился к его вере в способность экспансивного индивидуума охватить и обновить Вселенную. Бедность и несчастья еще больше сдерживали оптимизм По. Открывая более мрачное течение американского романтизма, он разделял убежденность Натаниэля Готорна в упрямой испорченности людей.

В апреле и мае 1842 года По посвятил несколько страниц оценке сборника Готорна «Дважды рассказанные сказки», где он превозносил не моральные уроки, а эстетическую силу. Он поместил это произведение в «высшую область искусства – искусства, подчиненного гению очень высокого порядка». Готорн подтвердил мнение По о том, что рассказ – идеальное поле для