«Ради моей безопасности?»

Если вы думаете, что представляете, как психиатрическая клиника выглядит изнутри, то, скорее всего, ошибаетесь. Там нет никаких орущих психов за решетками, протягивающих к вам руки между прутьями; санитары не укрощают их, стараясь сделать им укол и надеть на них смирительную рубашку, – ничего такого я не увидела. В общем зале по радио играла классическая музыка. Собравшиеся там люди разных возрастов играли в шашки или раскладывали пасьянсы, писали письма или рисовали акварелью. На некоторых были пижамы, на других обычная одежда. Никто не говорил сам с собой или с другими.

У окна сидела девушка со светлыми волосами и в безразмерном сером свитере. Она смотрела на лес за лечебницей, сложив руки на коленях, словно старушка. На ее лице застыло выражение ожидания, почти надежды на то, что когда-нибудь ночью из леса выйдут феи и спасут ее. Я вспомнила Рейчел.

Некоторые пожилые пациенты сидели в инвалидных колясках. Когда я проходила мимо, они поднимали головы, но, увидев, что у меня нет еды или лекарств, тут же теряли ко мне всякий интерес, как будто я для них вообще не существовала.

Одна пожилая женщина в кресле вязала шарф тупыми пластмассовыми спицами. Шарф, казалось, тянулся на многие метры, меняя цвета, складываясь петлями и теряясь в стоявшей рядом с ней на полу большой сумке с цветочным рисунком. Пальцы ее двигались с механической точностью, и она даже не смотрела на свою работу. Шарф для великана или ни для кого.

Трэвис провел меня через ряд вращающихся дверей и по длинному коридору. У двери в конце он остановился и снял с пояса связку ключей. Моего отца держат за тремя замками. Сердце у меня заколотилось.

В комнате за маленьким, обитым тканью столом спиной к двери сидел мужчина. Когда мы вошли, он не повернулся. Я скользнула взглядом по кровати: белая подушка, белая простыня, свисающие со спинок кожаные ремни. Я прошла чуть дальше, больше не отрывая глаз от профиля сидящего на стуле мужчины.

– Тут кое-кто хочет с тобой повидаться, Фрэнк, – с подчеркнутой мягкостью сказал Трэвис. – Некто, кто ждал этого момента очень-очень долго, правда?

Мальчик с фотографии в школьном альбоме давным-давно исчез. Мой папа поднял лицо с бледными водянистыми глазами. Под небритыми щеками заиграли мышцы, напряглась шея. Но он не улыбнулся и не заговорил.

– Привет, – прошептала я. – Привет, папа.

Папа: еще одно слово воображаемого языка. Глаза его расширились, по щеке скатилась слеза, челюсти сжались еще сильнее. Губы зашевелились, но я не поняла, что он хотел сказать. Сердце у меня сжалось.

«Он никогда не будет петь, готовя завтрак».

– А он… – начала я, – он… не может говорить?

– Это от лекарств, – тихо произнес Трэвис, подходя ко мне со стулом. – Может, присядешь?

Я села, а санитар положил руку на плечо папы. Другую руку, правую, он скрывал под обитым тканью столом.

– Все хорошо, Фрэнк. Успокойся. Все хорошо.

Мне же он сказал:

– Сначала я говорил, что слишком рано ждать тебя, что ты слишком маленькая, чтобы самой приехать сюда, но не думаю, что он понимал.

Трэвис помолчал.

– Честно говоря, я не ожидал тебя еще несколько лет.

Этот человек, которого я впервые увидела несколько минут назад, знал, кто я и почему я здесь. Я не знала, как к этому относиться, так что просто сказала:

– Наверное, вы здесь давно работаете.

Трэвис слабо улыбнулся.

– С возрастом время бежит все быстрее. Какой-то смысл в этом есть, я так думаю. Каждый день становится все меньшей частью жизни.

Я посмотрела на отца.

– Можно до него дотронуться?

Санитар кивнул.

– Только недолго. И если он не расстроится.

– А сейчас он расстроен?

– Нет, не расстроен. Просто слишком расчувствовался.

Я взяла отца за руку – вялую и мягкую, как я и ожидала, – а отец устремил взгляд за мои плечи, где Трэвис открывал его прикроватную тумбочку.

– Он хотел, чтобы ты кое-что прочитала.

Отец сидел и внимательно смотрел на Трэвиса.

– Откуда вы знаете?

– Узнал в первую неделю своей работы, тем вечером, когда твоего отца привезли сюда, в Брайдуэлл. У нас всегда было чувство, что мы вместе идем по этой дороге, правда, Фрэнк?

Фрэнк кивнул или попытался кивнуть.

– И сколько времени он здесь находится?

– Примерно четырнадцать лет.

Трэвис нашел, что искал, и положил этот предмет на стол передо мной. В первую секунду мне показалось, что санитар взял мой дневник. Тетрадь, правда, была старше на вид, с мраморной черно-белой обложкой, с помятыми и пожелтевшими от времени страницами. Но все равно казалась до жути знакомой.

Я посмотрела на Трэвиса, который теперь стоял у двери, как часовой.

– Можно?..

Санитар кивнул.

– Он хотел, чтобы ты это прочитала. Он написал это для тебя.

Я открыла тетрадь. Первая страница была заполнена мужским размашистым почерком, едва читаемым. Значит, такой почерк у моего отца? Я взглянула на него – в глазах у него до сих пор стояли непролитые слезы – и приступила к чтению.

Привет, малыш Йирли! Хотелось бы мне знать твое имя, но я даже не знаю, мальчик ты или девочка. Точнее, мужчина или женщина к тому времени, как возьмешь это послание в руки. Если возьмешь. Мне так хочется с тобой встретиться, но я боюсь того, что ты обо мне подумаешь. Боюсь, ты будешь ненавидеть меня, и если так, то я тебя понимаю. Может, твоя мать никогда не рассказывала тебе обо мне, наверное, так даже лучше.

И все же я пишу на тот случай, если ты придешь. Иначе, боюсь, к тому времени я уже не смогу ответить на твои вопросы.

Я перевернула страницу.

Я не помню своих настоящих родителей. Я даже не могу вспомнить имя, которое они мне дали. Единственное, что я хорошо помню – это время, которое я провел с твоей матерью. Иногда я просыпаюсь в этом холодном пустом месте с ощущением счастья в сердце, как если бы она лежала рядом со мной всю ночь. Иногда мне кажется, что я ощущаю запах ее шампуня на подушке и жарящегося в соседней комнате бекона, и я как можно дольше стараюсь сохранить эти ощущения.

В остальном же моя память полна пробелов, и я знаю, что чем дольше буду находиться здесь, тем меньше буду помнить. Но я в безопасности, малыш Йирли, как и ты.

У меня по спине пробежал холодок. Отец не