Я прочитала эти строки, и у меня перехватило дыхание. Мама хотела меня. На какое-то время я действительно сделала ее счастливой.

Мы никому об этом не говорили, но мы знали, что ты скоро родишься, и хотели накопить побольше, поэтому Джанелл устроилась на работу в отель у озера Уиппурвилл. Однажды когда она была на ночной смене, пришел Робби. Он много выпил и наговорил много того, чего не должен был говорить – всякое про тело твоей матери. Он сказал, что она не такая уж милая невинная девочка, какой казалась. Я знал, что он врет, но понимал, что никогда уже не буду вспоминать наше идеальное лето так, как раньше.

Я сказал, чтобы он проваливал, но он не уходил. Я сказал, что ему не поздоровится, но он только рассмеялся. Очень трудно узнавать, что на самом деле думает о тебе человек, которого ты считал своим другом.

Это могла бы написать и я.

А потом произошло немыслимое. Твоя мать пришла с работы раньше обычного.

Неважно, сколько раз я повторял, что никогда не причиню ей вреда, даже если мы будем ссориться, я не знаю, поверила она мне или нет. С той ночи и до ночи, когда я уехал, я ощущал ее любовь, но одновременно и ее страх. Мне хотелось верить, что ее держит рядом со мной не страх, но, может, я просто обманываю себя. Даже хорошо, что я никогда не узнаю, как обстояло дело на самом деле.

Однажды вечером, когда твоя мама была уже на восьмом месяце, мы поссорились. Джанелл хотела вернуться в Пенсильванию, но я сказал, что хочу, чтобы наш ребенок рос здесь и научился любить леса, холмы и реки так же, как любили их мы. Ссора о месте жительства переросла в нечто большее. Я знал, что она хочет жить с родителями, потому что боится. Я ей так и сказал, а она повысила голос и отпрянула от меня. Я увидел ужас в ее глазах и вышел из хижины, чтобы подумать обо всем как следует. С тех пор Джанелл больше не смеялась, и я знал почему.

Я попыталась вспомнить смех мамы и не смогла. Но она любила меня. Ей приходилось любить меня.

Далее следовало несколько пустых страниц, а за ними записи продолжались:

Хотелось бы мне быть хорошим отцом для тебя, малыш Йирли, но я не могу. Я могу лишь быть честным. Теперь я расскажу тебе все.

Самое первое мое воспоминание – это как я, очень маленький, стою рядом с большим длинным автобусом рядом с заправкой. Какой-то мужчина берет меня за руку и ведет в туалет за заправкой. Я не помню его лица, помню только, что он запирается в туалете вместе со мной и хочет заставить меня делать что-то плохое. Но я сделал нечто гораздо более ужасное. Я съел его.

Мне очень жаль, что я причиняю тебе боль, шокирую тебя. Не знаю, есть ли в мире еще такие люди, как я. Я знаю, что существуют те, кто поедает других так, как обычные люди едят стейк или гамбургер. Но я не такой. Я был совсем маленьким, с молочными зубами, и все равно быстро разгрыз все кости, расправился с ними целиком, и чем больше я ел, тем сильнее рос голод.

Твоя мать могла заставить меня забыть о том, что я чудовище, даже после того как узнала, что я сделал. Благодаря ей я чувствовал, что могу вести нормальную жизнь и быть честным человеком, и это была главная причина, по которой я любил ее.

Мне не хотелось покидать вас. Но пришлось, потому что, хотя я и знал, что никогда не причиню вред тебе или твоей матери, совершенно уверенным в этом я не был. Единственная причина, по которой я не писал, – я боялся, что она не напишет мне в ответ. Теперь мне очень жаль, но уже слишком поздно.

Она была для меня как солнечный свет. Худшая мука для меня – осознавать, что я никогда больше ее не увижу.

Снова пустые страницы. Затем пошли записи более крупным и похожим на детский почерком.

Первого числа каждого месяца здесь празднуют дни рождения всех, кто родился в этом месяце, с ванильным пирогом и игрой в бинго. Я не знал, когда родился, а Йирли записали мой день рождения на первое января. Если я узнаю твой день рождения, то попрошу Трэвиса запомнить его и напоминать мне, а я постараюсь представить, как ты его празднуешь. Трэвис говорит, что сегодня первое апреля 1991 года, поэтому, думаю, тебе уже почти девять. Хотелось бы узнать, девочка ты или мальчик, потому что трудно представлять, не зная.

После большого промежутка внизу страницы была написана одна строчка:

Трэвис – мой друг. Единственный, кто меня здесь знает.

Я посмотрела на санитара.

– Вы сами это читали?

Он прочистил горло, но не отвел взгляд.

– Частично.

– Он… он показывал вам? Хотел, чтобы вы прочитали?

Трэвис кивнул.

Моя симпатия к нему немного угасла, и я напряглась. Он не имел права читать, ведь мой отец явно не был в здравом рассудке.

– Почему? – спросила я. – Почему он хотел, чтобы вы прочитали?

– Извини, что вторгся в твою жизнь, – ответил он смущенно, и мне пришлось смягчиться. – Он очень хотел, чтобы я прочитал. Ему нужен был понимающий человек.

Я кивнула и вернулась к тетради. Снова несколько пустых страниц, а за ними записи.

Не могу удержать в голове мысли. Появляются и улетают к тому моменту, как я беру в руки карандаш. Мне не разрешают писать ручкой, только тупыми карандашами. Наверное, они даже платят кому-то, кто облизывает их кончики, прежде чем мне их вручают.

В забывании есть одна хорошая сторона. Пропадают лица людей. Я их больше не помню. Когда я засыпаю, передо мной одна лишь чернота.

Но, ложась в кровать, я достаю из ящика фотографию твоей матери и смотрю на нее. Так я не забуду ее лицо. Мне больно смотреть на нее, потому что я знаю, что мы никогда больше не встретимся, но я все равно смотрю, потому что если я забуду ее лицо, то от меня больше ничего не останется, я это знаю.

На следующей странице было выведено восковым сине-фиолетовым мелком:

Сегодня у меня забрали карандаши.

После этого пошло так много