без того запутанные гендерные представления многокультурного «пограничного» региона. Местные женщины-маньчжурки были давно известны своей независимостью, большей, чем у женщин народа Хань – крупнейшей народности Китая. Маньчжурки не бинтовали себе ноги, часто практиковали боевые искусства и умели ездить верхом. Переехавшие в регион ханьцы сталкивались с большим разнообразием гендерных ожиданий и отступали от жесткого следования сравнительно консервативным культурным идеалам, которые были распространены на основной части континентальной Поднебесной[185]. Тяготы жизни первопоселенцев также исключали сегрегацию по гендерному признаку и затворничество женщин. Кроме того, «преимущественно мужская по характеру» миграция населения [Lary, Gottschwang 2000: 77][186], в результате которой в регион прибывало множество мужчин, ищущих моногамных отношений с женщинами, подогревала жаркие споры по поводу идеалов женственности. К 1920-м гг. молодые горожанки потребовали права распоряжаться своими телами по своему собственному усмотрению и создания возможностей для получения образования и последующего трудоустройства по профессии [Smith 2007: 61–84]. На фоне всплесков активизма в различных районах Китая после начала Движения 4 мая женщины выступали за современные представления о формах телесной и экономической независимости. «Новые женщины» были символами современности и соответствовали схожим трендам в Китае, Японии и на Западе. При этом Шэнь Кэчан, в частности, задается вопросом, почему женщины повышали свой статус путем продвижения по службе, в то время как в Китае имело место прямо противоположное явление [Shen 1933: 20].

В 1930-е гг. имеющиеся в Маньчжоу-го газеты, журналы и иные СМИ на китайском языке регулярно проводили многочисленные дискуссии, темой которых был «женский вопрос», и публиковали разнообразные мнения по этому поводу. Прасенджит Дуара в своем исследовании «Суверенитет и аутентичность: современность в Маньчжоу-го и Восточной Азии» отмечает, что во времена японской оккупации был выработан идеал «традиции в рамках современности», который поощрял одновременно и работу женщин за пределами дома, и подчиненность интересов женщин мужчинам и властям [Duara 2003: 140–141]. Однако единого мнения о «традиции в рамках современности» не было. Начиная с конца 1930-х гг. известные авторы – в основном женщины, при участии отдельных мужчин – писали эссе, осуждающие патриархат и власти Маньчжоу-го. Наличие такой критики свидетельствует о неоднозначной природе преобразований межгендерных отношений, специфических условиях существования в рамках китайско-японской колонии и о наличии у Маньчжоу-го столь часто приписываемого ему статуса «фронтира» и «пограничного рубежа» – зоны переселенческого освоения [Smith 2006b].

В сформировавшихся в 1930-х гг. представлениях о «современности Маньчжоу-го» гендер выступал ключевым элементом. Как и в большей части сообществ XX в., учебные заведения этого государства стремились способствовать формированию личной и социальной идентичности человека, превращая его в лояльного режиму подданного. В базовом образовании упор делался на обучении грамоте и выработке «должной» социально-политической культуры. Образование девочек выстраивалось на консервативном конфуцианском идеале «добродетельная жена, добрая мать», который отвечал ожиданиям как официальных властей, так и консервативных родителей, а скорее всего, и некоторого числа учащихся. Занятия для девушек в начальной и средней школах иногда дополнялись фрагментами «современных» точных наук, в том числе физики и математики, чтобы у школьниц была возможность внедрять в свои домашние дела последние достижения научной мысли. У женщин также был шанс получить высшее образование, однако соответствующих заведений было немного, а занятия в них велись на японском. Конкуренция разворачивалась и в связи с редкими возможностями обучаться в Японии[187]. Получившие такое образование женщины работали в самых различных отраслях в качестве администраторов, секретарей, преподавателей, писателей и редакторов. Подобные карьеры характеризовались обычно не столько высокой зарплатой, сколько возможностью заниматься самореализацией, а также наличием у женщины экономической базы и определенного статуса. Такие женщины работали за пределами дома, принимая на себя определенные социально-экономические роли в соответствии с общепринятыми этическими критериями.

Хостес в розничных опиумных точках, а также сотрудницы ресторанов, кофеен и баров обычно не были образцами безупречного поведения. Их часто осуждали за работу в отраслях, воспринимавшихся с нравственной точки зрения как сомнительные и сексуально ангажированные[188]. Фотография из издания 1934 г. «Маньчжоу-го в картинках» сопровождается следующим текстом: «Официантка сверхсовременного бара при содействии двух хостес применяет свои чары на госте. Подобные заведения в Маньчжоу-го зачастую нанимают русских девушек» (см. иллюстрацию 21) [Manchoukuo 1934: 74]. Автор этих строк презюмирует, что смех, курение и распитие спиртного – это средства «завлечения» женщинами гостя-мужчины, лицо которого скрыто от нас. Сотрудницы заведения являются неотъемлемой составляющей бизнеса, который зависит от внешней привлекательности этих сотрудниц для клиентов, а также их коммуникабельности. Газетные статьи живописали риски работы в подобных условиях и изображали розничные точки торговли опиумом как места сексуального насилия. Так, новость из номера «Шэнцзин шибао» за 18 августа 1935 г. сообщает об изнасиловании 15-летней деревенской девочки, которая посетила такую точку в городе, желая избавиться от боли в желудке [Shengjing shibao 1935h: 2]. Невинности жертвы противопоставляется зло, исходящее как от самого заведения, так и от работающих в нем администраторов и продавщиц, а также и посетителей. Особое внимание уделяется именно продавщицам – так называемым «хостес» (нюйчжаодай). Китайское слово, обозначающее этих сотрудниц, состоит из трех отдельных иероглифов, и Тани Барлоу подробно объясняет, как первый иероглиф – нюй («женщина») – стал современным оборотом речи, отражая изменения в понимании взаимоотношений между полами и роли женщин в контексте семьи и за пределами домашнего очага [Barlow 1991: 132–160][189]. Второй иероглиф – чжао – имеет такие коннотации, как звать, манить, приглашать, призывать и дразнить [Han-Ying 1999: 879]. Наконец, третий иероглиф – дай – может содержать такие смыслы, как обращаться и принимать [гостей] [Ibid.: 131]. Таким образом, «хостес» в данном контексте может подразумевать женщину, которая заманивает к себе людей обманом и разлагает их, склоняя к сомнительным занятиям и развлечениям. Вне зависимости от наших размышлений о действительности этих характеристик именно такие черты приписывались хостес, работавшим в розничных опиумных точках Маньчжоу-го, которые, в свою очередь, часто именовались «притонами цветочного дыма» [Lü 2004: 85].

Илл. 21. «Официантка в сверхсовременном баре». Источник: «Маньчжоу-го в картинках» [Asahi Shimbun 1934: 74]. Собственность Asahi Shimbun. Используется с разрешения правообладателя

Обязанности хостес были широкими. Многое зависело от условий их работы, которые в различных торговых точках заметно отличались, а также таких заведениях сектора услуг, как рестораны, бары и публичные дома. В минимальные служебные обязанности хостес входили подготовка опиума для курения и оказание помощи клиентам в использовании трубок. Для этого требовалось иметь особые навыки, которые женщины либо уже приобрели в кругу семьи, либо должны были приобрести на рабочем месте. Зачастую хостес вели с гостями беседы и подавали им еду и напитки.