И уже в самый последний миг, на излете остатней своей секунды, он опять увидел перед собой неподвижно блистающий в черной пустоте солнечный диск. Комов вдруг рванулся к нему, мучительно осознав, что вся его жизнь как раз и была прожита лишь ради того, чтобы в беспамятном этом рывке достичь огненного предела и познать наконец, что же скрывается за ним, по другую его сторону.

Но прежде чем искореженное тело самолета превратилось в оплавленный прах, он сумел краем глаза заметить, как в черной той пустоте, крепко держась за руки и не оглядываясь на него, уходят все дальше и дальше, прячась за пылающий солнечный край, растворяясь в его сиянии, два невеликих человека — брат и сестра…

1

…Они шли медленно, утопая босыми ногами в теплом сыпучем песке.

Извилистая, в колдобинах, дорога тянулась ложбиной, а по обеим сторонам ее, на взгорках, млели под солнцем редкие разлапистые сосны. Поросшие выгоревшей от зноя травой и сухим лишайником покатые бока придорожных склонов были усыпаны расщеперенными жесткими шишками, опавшими ветками с кисточками побуревшей хвои, по-слюдяному прозрачными чешуйками отслоившейся молодой коры.

От искривленных сосновых комлей расползались во все стороны толстые суставчатые корни, которые горбато вздымались над лишайниками, как бы сталкиваясь и переплетаясь между собой, то укрывались под сизым дерном, в глубине, то опять выпрастывались из-под земли, А там, где пологие эти придорожные склоны круто обрывались у колеи — словно подмытые прибойной волной берега, — корни совсем истончались, свисали потрепанной бахромой, падали плетьми на дорогу и белели в сером песке, будто оголенные сухожилия, расплющенные коваными ободами тележных колес, измочаленные рубчатыми скатами машин, изорванные и перемолотые стальными траками танковых гусениц…

Вокруг было тихо, безветренно. Однако пропитанный смолистой горечью воздух, от которого слабо першило в горле, зыбко струился, дрожал, и потому им казалось, что пропадающая за поворотами дорога, покатые склоны ложбины и темные шапки сосен — все это едва заметно колышется на ветру или куда-то уплывает.

Временами из-за поворотов, с пронзительным визгом, будто выпущенные из рогатки, вылетали ласточки. Слегка покачиваясь, изредка взмахивая острыми крыльями, они стремительно неслись им навстречу низко над землей, но почти у самых ног вдруг отворачивали, словно обтекая их, либо, мелькнув перед глазами светлыми пятнышками подгрудок, взмывали над дорогой, вновь резко снижались и исчезали из виду.

Высоко в небе, в чуточку замутненной его синеве, широкими кругами парили аисты. И наверное, оттуда, с недосягаемой высоты, этим неспешно парящим птицам хорошо была видна вьющаяся по дну ложбины песчаная дорога, две детские фигурки на ней, окрестные поля, перелески и укрытые пыльной зеленью соломенные крыши того самого села, куда направлялись сейчас эти ребята и до которого им предстояло еще шагать да шагать…

Славке подумалось, что в том селе, на какой-нибудь старой хате, у аистов есть, конечно, гнездо, в котором вывели они своих аистят. И теперь малые эти аистята, как и он, тоже смотрят вверх, задрав желтые клювы, — ждут не дождутся, когда взрослые принесут им что-нибудь поесть: лягушек в болоте наловят или, быть может, ужей…

Однажды, еще до войны, — когда воспитательница второго коллектива Людмила Степановна повела ребят купаться на Моховое озеро, которое находилось далеко от детского дома, за городом, — Славка видел, как тяжело пролетавший над прибрежными камышами аист тащил в клюве здоровенную, отливающую на солнце синеватой медью, змею. Он почему-то решил тогда, что, это непременно уж. А та мокро блестевшая гибкая змея была очень живучей, наверное, потому что все норовила вырваться, выскользнуть из аистиного клюва и то пружинисто сворачивалась в воздухе, то распрямлялась.

В тот день им еще туда, на озеро, обед на телеге привозили: суп давали гороховый и пшенную кашу с мясной подливкой. В детский дом ребята возвратились поздно, усталые, и вечером в столовую никто не пошел — говорили, что и на ужин будет пшенка, только с молоком. А кому тогда была охота лишний раз пшенку рубать?..

«Да, в гнезде-то им, конечно, сидеть хорошо, — рассуждал Славка, думая об аистятах и припоминая счастливую довоенную пору. — Никуда ходить не нужно, а летать они пока не умеют. Вот и сидят себе… Небось спят с утра до ночи. Проснутся, пожрут и опять головы под крыло… А бывает, что клювами начинают щелкать. От голодухи, должно быть, хотя, может, и просто от скуки…»

Он и сам не прочь был бы сейчас поспать или еще лучше — пожевать хлеба с салом, что лежали в заплечном мешке у сестры, которая шла впереди него по соседней колее. Впрочем, пить ему хотелось, пожалуй, все-таки сильнее. Но Славка так задумался о легкой участи неведомых ему аистят, что на время позабыл обо всем.

Заглядевшись на плавно проплывающих в поднебесье птиц, он не приметил торчавшую в колее черную ощетинившуюся шишку, наступил на растопыренные, колко хрустнувшие ее лепестки и запрыгал, захромал, припадая на оцарапанную ногу.

— Зойк!.. — негромко позвал он сестру, опускаясь на обочину. — Ну, куда же ты, Зойка!..

Но сестра, должно быть, тоже задумалась о чем-то, потому что не расслышала его оклика, не остановилась и даже не оглянулась. Она продолжала уходить все дальше и дальше.

Славке было видно, как покачивается у нее за плечами обкрученный за горловину белыми лямками мешок, как трепыхается под коленями подол ее выцветшего, в блеклых зеленоватых горошинах, платья и как худые, утопающие по щиколотки в песке, загорелые ноги сестры оставляют в колее частые продолговатые вмятины с неровно вспученными, осыпающимися краями.

— Зойка! — со слезами заорал он, внезапно пугаясь, что сестра может бросить его одного на этой безлюдной дороге и уйти совсем. — Подожди же меня!.. Больно!..

— Ох ты, горюшко мое горькое, — сокрушенно, по-взрослому оказала Зоя, возвращаясь к нему. — Ну, что там опять с тобою стряслось? Что?..

Она тревожно наклонилась над ним, с каким-то недетским, а по-бабьему жалостливым состраданием вглядываясь в его испуганное лицо.

Губы у Славки дрожали, под веками мутно колыхались слезы. Сквозь расплывчатую их радужность он близко увидел немножко косящие Зоины глаза, большое, почти во всю щеку, багровое родимое пятно, отвисший вырез платья и запавшие ямки под ключицами; ощутил ее дыхание, сухой запах пыли, исходивший от сестры, и ему стало стыдно, что он так плохо подумал о ней и закричал с перепугу, как маленький.

Но когда Зоя вновь спросила его: «Ну, чего там у тебя такое, покажи?» — однако уже с требовательным нетерпением спросила, скороговоркой,