Вдоль его просторной улицы, по правую и левую руку, за плетеными оградками приветливо белели крытые соломой хаты. У ступенчатых перелазов и по дворам цвели розоватые мальвы; под клунями, искоса заглядывая в приоткрытые двери, расхаживали, готовясь к ночлегу, пестрые куры; откуда-то слышались шумные коровьи вздохи, бряканье подойника, нетерпеливый перестук копыт и суетливая поросячья возня.

А издалека, будто и не с этой уже улицы, доносился напевный голос женщины, которая скликала припозднившихся на выгоне уток: «Пуленьки вы мои, пуленьки!.. Пуль-пуль-пуль-пуль-пуль-пу-у-у-у-уль!..»

Голос женщины то возвышался, то затихал. А копошившийся весь день на том травянистом выгоне утиный выводок построился в шеренгу и неторопливо, с молчаливым достоинством шествовал теперь вперевалку посреди бесконечной улицы на знакомый и ласковый зов хозяйки.

Нет, конечно же не было в этом селе никакой войны! Да разве ж могла прогромыхать по здешним местам война, если так по-вечернему светло и мирно было вокруг; так уютно белели мазаные стены хат; и каждый звук, рождавшийся в прохладном и чистом воздухе, казался каким-то мягким, округлым и вроде бы переполненным благостным покоем, довольством и сытой домовитостью?..

Жестокая в слепой своей беспощадности война прокатилась по другим дорогам, другим селам, сожгла и порушила другие дома. А здесь ее, видать, и в помине-то не было. Обошла она это счастливое село стороной…

Но Славка и Зоя как только вступили на его широкую улицу — где острыми пиками торчали вдалеке верхушки пирамидальных тополей, кособочились у криниц корявые плакучие вербы и где ни единой живой души не было заметно, хотя за поблекшими закатными окнами, за плетнями и вишенниками, во дворах и на огородах, в клунях и хатах — повсюду ощущалось неутихающее движение, спорая привычная работа, — они почему-то оробели и почувствовали себя так, словно забрели в это село случайно, по ошибке, невольно нарушив чей-то строгий запрет. Им казалось, что первый же повстречавшийся на пути человек непременно остановит их, начнет выяснять, кто они и как сюда попали, а потом станет ругаться или, может быть, даже побьет. И само собой, конечно, было понятно, что недобрый тот человек прогонит их из этого мирного, почти что сказочно заколдованного села…

Но никто не попадался им навстречу, не останавливал их и не расспрашивал ни о чем. Да и останавливать-то было некому. Все были заняты повседневной вечерней работой, домашними своими делами — пусто было в селе… Так и шли они в настороженном одиночестве от подворья к подворью, сторонясь приоткрытых жердяных ворот — то ли злых собак опасаясь, то ли ожидая еще невесть какой для себя беды.

Зоя держалась посмелее. Она взяла Славку за руку и едва ли не силком тащила его за собой. А он уже откровенно трусил, даже пробовал упираться слегка, спотыкаясь понарошке и загребая босыми ногами теплую пыль.

Но в этом непонятном каком-то, вдруг навалившемся на него страхе Славке в то же время не терпелось побыстрее миновать эту тихую улицу, с ее загадочно молчаливыми белыми хатами и густо потемневшими садами, от которых уже ощутимо тянуло влажной вечерней прохладой. Ему очень хотелось, чтобы поскорее кончалось это чудом уберегшееся от разрухи, пожаров и разграбления, однако будто бы внезапно вымершее теперь село. А там уж, выбравшись благополучно за его околицу, можно было бы, конечно, пересидеть до утра ну хотя бы в какой-нибудь старой копешке, в заброшенном сарае, хоть прямо в поле, в лесу — да мало ли где! — ведь на дворе-то еще, слава богу, не осень: тепло по ночам и дождя вроде быть не должно…

Правда, Славка был совсем не уверен в том, что Зоя согласится уходить из села, ночевать под открытым небом. И потому, как в воду бросаясь, с замирающим сердцем пересиливая себя и свой страх, он торопился разом покончить с угнетающей их неопределенностью, побороть ее и сделать так, чтобы все стало ясно и просто.

— Ну, сколько же нам еще идти-то? Куда? — стараясь придать себе твердости, спрашивал он сестру. — Давай хоть вой в ту хату зайдем. Ну, чего же ты?.. Давай попросимся…

Зоя не отказывалась. Но как только они приближались к намеченной и приглянувшейся им обоим хате, она снова дергала брата за руку, тащила дальше, а потом оборачивала к нему побледневшее, усталое свое лицо и говорила с виноватым сомнением в голосе:

— Да там уж, наверное, давно спать положились… А если у них там собака злая? А если порвет?.. Давай-ка уж лучше вон до той хаты дойдем. Ты чего, устал?. Нет?.. Ну, тогда подожди еще немного. Сейчас попросимся…

Может быть, окажись они и на этот раз в привычной уже им обстановке — в обыкновенном селе, где там и сям на месте обвалившихся домов, в широких кострищах торчали закопченные остовы печей, висели на ржавых скобах обугленные стропила, а по вытоптанным огородам и порубленным садам, во дворах и на улицах, в круглых осыпавшихся ямах, которые, возможно, остались от падавших там совсем недавно снарядов и бомб, валялось гнутое железо, грязное обгорелое тряпье, битые горшки и прочая загубленная домашняя утварь, — им было бы легче попроситься к кому-нибудь на ночлег и уверенности у них было бы больше, что не откажут им, не выпроводят со двора, а приветят и накормят.

За неблизкую дорогу они уже повидали всякого и проходили по таким селам, где на длинную-длинную улицу можно было насчитать, пожалуй, только две-три уцелевшие крыши. Но и там, посреди всеобщего разора, порухи и людского горя, они почему-то не так остро ощущали свою бесприютность и обездоленность. Быть может, тяжкое мирское несчастье как бы роднило, объединяло их со всеми остальными людьми, которые тоже лишились крова, потеряли близких? И те, осиротевшие люди, потому, должно быть, и не смотрели на ребят, как на обычных побирушек, не гнали от дверей, а сразу пускали ночевать, делились, чем сами были богаты — кружкой ли молока, краюхой ли хлеба, — а Зое и Славке не стыдно было просить у них и не тягостно принимать их доброту.

А тут словно бы что-то мешало им, вроде удерживало от, казалось бы, самого простого и естественного в незавидном их положении шага — ведь куда же им еще было подаваться-то из села? К кому же еще идти, как не к людям?..

В свои десять лет Славка, разумеется, был еще не способен все это толком осмыслить и понять. Он лишь испытывал некое возбуждение, смутное беспокойство, которое заставляло его преодолевать собственный страх.

И, чувствуя Зоину неуверенность, он неосознанно приближался сейчас к тому возвышенному рубежу, за которым перед человеком