Шрифт:
Закладка:
По напевно прозвучавшему голосу тетки Славка узнал в ней ту самую хозяйку, что скликала давеча запропавших на выгоне уток. И это обстоятельство почему-то ободрило приунывшего парнишку.
— А чего им там надо? — спустя время отозвался из черного провала сеней невидимый мужчина.
— Та просят, чтобы переночевать пустили. Хлопчик вот тут один и дивчинка…
Наконец на пороге хаты появился босой мужик в просторно обмятых портках и нижней рубахе. Он постоял в дверях, привыкая, должно быть, к вечернему сумраку, откашливаясь и потирая взлохмаченную голову, а потом ступил на вытолоченный, чисто подметенный двор.
— Идите ко мне, дети, идите, — с какой-то нарочитой, как показалось им, ласковостью сказал мужик и поманил их рукой. — Ну, чего ж вы? Идите…
Опасливо прижимаясь друг к другу плечами, Зоя и Славка пододвинулись поближе к лохматому мужику, от рубахи которого остро пахло коровьим навозом и табаком. Мужик наклонился над ними, пытливо вглядываясь в испуганные ребячьи лица, и спросил, подозрительно щурясь на родимое пятно Зои:
— А вы, дети, часом не из жидов?
— Нет-нет, дядечка! Что вы? Нет, конечно!.. — суетливо, с противной угодливостью зачастила Зоя, почему-то оттесняя Славку, а сама выступая наперед. — Что вы, дядечка? Мы же детдомовские, из города идем…
Славка с затаенным дыханием подумал о том, что вот сейчас этот лохматый мужик сгребет их за шиворот и поволокет со двора.
— Ты что, не видишь? — поспешила на помощь им сердобольная тетка. — Сироты они…
— Та я ж ничего не кажу… Хай себе ночуют, — неохотно согласился мужик, переминаясь с ноги на ногу. — Ты им постели, Мотря, а я до Осадчука сбегаю. Ты небось слыхала, что он говорил? Если кто чужой в село придет, чтоб ему докладать… Вот я и думаю, Мотря, как бы нам с тобою лиха не было. Может, их прямо к нему и отвести? Нехай он сам на них посмотрит…
— Это ж дети, Мыколо… Он что, совсем спятил, отой Осадчук? Куда ты их ночью поведешь? Погоди, я сама к нему пойду…
— Нет, Мотря, не надо тебе ходить, — после недолгого раздумья сказал мужик. — Ты пока им стели. Я зараз…
Он шагнул к перелазу и тут же сгинул за ним в темноте.
И все это время, покуда решалась их судьба, Зоя и Славка отчужденно, с угрюмой безучастностью на лицах, стояли посреди двора, словно речь велась не о них, а о каких-то д р у г и х ребятах, что непонятным образом внезапно очутились вот тут, рядом с ними, быть может, в какой-то мере даже в м е с т о н и х. Но этих, к а к б у д т о б ы д р у г и х, ребят не слишком и заботило — позволят им хозяева переночевать под крышей, выпроводят ли со двора или же поведут еще куда-нибудь, например, к какому-то неизвестному Осадчуку, без которого почему-то никак нельзя было обойтись. А им сейчас было наплевать на того Осадчука. Пускай ведут!..
Но на самом деле они напряженно прислушивались к разговору между мужчиной и женщиной, стараясь не пропустить ни единого слова, сознавая со страхом, что не только ночлег, а и многое другое в их жизни, возможно, будет зависеть теперь от того — сговорится ли недоверчивый этот дядька Мыкола со своей теткой Мотрей или нет. Но особенно угнетало ребят то, что именно сейчас, когда, казалось бы, можно уже ни о чем не беспокоиться; когда охватившее их боязливое напряжение начало постепенно спадать; когда они почувствовали расслабляющую усталость, отдающуюся во всем теле ноющей болью и ломотой; когда они думали лишь о том, как бы поскорее приткнуться где-нибудь и поспать, потому что не оставалось у них уже никаких силенок, чтобы еще куда-нибудь идти, кого-то просить, — все опять становилось неопределенным и зыбким.
Конечно, Зое и Славке очень не хотелось бы уходить отсюда. Тем более, что они уже заранее покорились в душе тому всесильному Осадчуку, который, видимо, так же, как и директор детдома, требовал от всех безусловного подчинения, обязан был знать, кто и зачем появляется в его владениях, и который теперь как бы властвовал уже и над ними. Ведь ему, конечно, ничего не стоило бы приказать тетке Мотре пустить их в хату, привести к нему или вообще прогнать из села.
Но изменить что-либо в своем бедственном положении они не могли. Им оставалось только покорно стоять посреди двора и ждать, когда вернется хозяин хаты, чтобы окончательно определить дальнейшую их участь.
— Так чего ж мы все на улице топчемся? — спохватилась тетка Мотря, едва лишь дядька Мыкола скрылся за тыном, пропал во тьме. — Пойдемте, деточки, в хату… Пойдемте… А вы небось и голодные?..
Тетка Мотря притянула ребят к себе, обняла их за плечи, словно защищая от вечерней прохлады, и, неловко прижимая к теплым своим бокам, повела через двор.
В хате она усадила Зою и Славку за стол, длинным рогачом достала из печи черный горшок еще теплой пшенной каши, которая вспучилась над его краями и подернулась сверху поджаристой, золотистой корочкой. Тетка Мотря навалила им полную миску каши, залила ее молоком, дала по куску хлеба.
Славке показалось, что он сроду еще не едал такой сладковато-рассыпчатой, вкусной и ароматной каши, желтые комья которой медленно оседали и разваливались в молоке, будто весенние, рыхло подтаявшие снежные глыбы.
Он ел молча. А Зоя то и дело откладывала ложку, чтобы ответить тетке Мотре, которая сновала из хаты в сени, вносила солому, толсто стелила ее под печью, разравнивала, прикрывала какой-то пестрядью и без умолку расспрашивала — кто они такие, как их зовут, где отец с матерью, почему ушли из города и куда теперь направляются.
— Ой, горюшко мое! Деточки вы мои родные! Сиротинушки малые! — причитала вполголоса тетка Мотря, вновь и вновь наклоняясь над приготовленной для ребят постелью, что-то взбивая, поправляя и подтыкая с боков. — Да что ж это за жизнь такая на свете настала, когда уже и детям некуда податься? Ой, горенько-то какое!.. Возвращались бы вы, деточки мои, до своего приюта. Господь милостив, может, и не погонят вас немцы до своей неметчины… Зачем вы им, малята такие? Они разве всех детей из приютов увозят?
— Увозят, тетечка, всех увозят… Ну, как же?.. — закивала Зоя, облизывая ложку и кладя ее возле выскобленной миски. — К нам сами немцы с переводчицей приезжали и сказали, что всех потом будут увозить. На поезде, сказали, повезут. Прямо в Германию…
