Славка не имел ни малейшего представления о том, что сделает сейчас немец — схватится ли за автомат, ударит ли Зою или просто грубо ее оттолкнет, — лишь одно он знал точно: если с сестрой что-нибудь случится, он, не раздумывая, бросится на этого здоровенного, красномордого немца и станет бить, кусать, рвать его ненавистную рожу ногтями, может быть, даже убьет — такая вдруг злоба всколыхнулась в нем и такую он почувствовал в себе силу.

Но, против ожидания, немец не ударил Зою и не оттолкнул. Полуобернувшись, все еще глядя в толпу пленных и что-то выкрикивая, он мимоходом, как бы машинально, потрепал Зоины волосы, слегка провел по ним огромной своей ладонью, а затем вырвал из рук у какого-то пленного уже опустевший мешок и передал его Зое.

— Ты есть отшень допрый девотшка, — хрипло сказал немец, улыбаясь и коверкая слова. — Вот твой котомка… Поспешай!.. Шнель-шнель!..

Он небрежно отстранил Зою с дороги и зашагал дальше, вдавливая в песок черные хрустящие шишки подкованными своими сапогами. Немец этот, наверное, сразу же позабыл о попавшейся ему на пути странной, меченной родимым пятном девчонке, с каким-то дурацким мешком, что путалась под ногами у пленных, а на стоявшего в сторонке и, должно быть, насмерть перепуганного мальчишку он даже не посмотрел.

И остальные немецкие солдаты прошли совсем близко от них, равнодушно попыхивая сигаретами и обдавая непривычным и сложным запахом табачного дыма, потных, разгоряченных тел, ружейного масла и прокаленной на солнце амуниции.

Колонна пленных давно скрылась за поворотом. Смолкли голоса немцев; утих в отдалении беспорядочный, приглушенный песком топот множества ног, и только поднятая ими пыль все еще не улеглась. Она продолжала висеть над дорогой — примерно в половину человеческого роста, — будто наброшенная на растянутые между соснами невидимые нити тонкая прозрачная кисея, как бы подрезанная наискосок у самого поворота дороги пологим склоном ложбины.

Заметно приблизившееся к верхушкам деревьев солнце нежарко и красновато просвечивало сквозь пыльную эту кисею, уже не ослепляя глаза, а заставляя лишь чуточку прищуриваться, и с ласковой, сонной нежностью касалось лучами прижмуренных век, словно бы трогало, их невесомой и теплой материнской рукой.

В небе по-прежнему плавно кружили неутомимые аисты, хотя и они поубавили высоты, так что теперь хорошо были видны их напряженно вытянутые голенастые ноги и растопыренные в парении темные маховые перья на концах золотящихся от солнца крыльев.

А вот ласточки куда-то пропали. Не было слышно их пронзительных криков. И ничем не потревоженная тишина представлялась Славке едва ли не осязаемой и была столь же неподвижной, как и зависшая над пустынной дорогой красноватая пыль.

Сейчас он чуть ли не на ощупь воспринимал эту окружающую тишину. И, постепенно освобождаясь от овладевшей им злобной оторопи, Славка с подсознательным каким-то прозрением вглядывался в будто бы заново распахнувшийся перед ним спокойный и солнечный мир. Он обостренно чувствовал застывшую на короткий миг хрупкую его красоту, в то же время с горьким удивлением сознавая и понимая ненадежную призрачность мнимого этого спокойствия посреди всесокрушающей и противоестественной жестокости творящихся в этом солнечном мире войн, насилий, убийств…

— Ну, чего ты рот-то разинул? — глубоко вздохнув, сказала наконец Зоя, словно бы тоже приходя в себя после непонятного и страшного забытья. — Смотри, как бы ворона не залетела. Ну, пошли, что ли?.. Чего уж стоять…

Она закинула пустой мешок за плечо и медленно двинулась по дороге, придерживая веревочную лямку рукой, оттягивая ее, как винтовочный ремень.

— Так они, значит, и одеяло взяли? — недоуменно спросил Славка, глядя в спину Зое. — Одеяло-то им зачем?

— А тебе что — жалко?

— Да нет… Только зачем оно им? Ведь не укрываться же, правильно?.. Может, они его на воду обменяют? — предположил Славка, вдруг вспомнив, что ему самому недавно очень хотелось пить. Но говорить об этом Зое он не стал. Да и пить-то ему как будто уже расхотелось.

— Может, и обменяют, — с раздражением в голосе откликнулась Зоя. — А тебе-то что? Молчал бы лучше…

— Я так… ничего…

— Ну, тогда и не ной.

— Да я же не ною! — с обидой и возмущением сказал Славка, насупившись и сбиваясь с шага. — Ну, чего ты злишься на меня, в самом-то деле?..

Внезапное раздражение сестры вызвало у него чувство протеста, хотя в глубине души он смутно догадывался о его причинах, понимая, что Зоя вовсе не злится на него, а за грубостью ее и раздражением кроется что-то другое. Да и сама она вряд ли сознавала, что невольно старается отвлечь его от тягостных воспоминаний о только что виденном и потому так сердито отвечает ему, заставляет молчать.

Впрочем, Славке, конечно, тем более неведомы были эти неясные даже для нее самой побуждения, и он все порывался поговорить с Зоей о том нерусском замухрышистом красноармейце, который показался им особенно несчастным и жалким. Теперь Славка почему-то был окончательно убежден в том, что именно этот красноармеец просил у них воды, надеялся на их помощь, а они как будто бы обманули его или вроде бы пожадничали…

— Но мы же не виноваты! Скажешь, нет? — возбужденно говорил он Зое. — Вот если бы у нас была вода, тогда, понятно, совсем другое дело… Мы ведь отдали бы ему воду, правда?..

— Да перестанешь ты или нет? Заладил свое — если бы да кабы!.. Надоел уже, — ворчливо отвечала Зоя. — Ну, конечно, отдали бы. Можешь не беспокоиться.

Славка ненадолго умолкал, а потом опять мысленно возвращался к пережитому потрясению, вновь испытывал томящее чувство вины, видел перед собой изможденные лица пленных, измученные их глаза. И непреодолимое желание его оправдаться — если уж не перед ними, то хотя бы перед сестрой, быть понятым ею и прощенным — чем-то напоминало навязчивое стремление потрогать острую зазубринку глубоко засевшей под кожу занозы, чтобы еще и еще раз ощутить мучительную, пронизывающую боль…

2

А к селу они подошли уже на закате дня. Солнце пропало за околицей, вернее, укрылось за сплошной стеной вишневых и яблоневых садов. Но небо в той стороне все еще золотисто алело, пунцово просвечивало сквозь частую листву, хотя над головами ребят почти совсем обесцветилось, стало прозрачно-сизым, а ближе к восходу — там, где уже лучисто блестела в вышине и, помигивая, дрожала над затуманившимися полями и перелесками зеленоватая капля одинокой ранней звезды, — сгустившаяся синева помутнела, наполняясь мраком. И как раз оттуда, из омраченных небесных глубин, рвались к зениту, словно выброшенные беззвучным взрывом, стремительные волокнистые облака, лохматые края которых приняли сиреневый оттенок…

Судя по всему, это было не потревоженное