Зоя с трудом отлепила сцепленные его пальцы, мельком осмотрела красную и уже чуть-чуть припухшую царапину на изгибе ступни, в самой ее ложбинке, где неогрубевшая кожа была нежной, вроде бы даже прозрачной и особо чувствительной ко всякому уколу, и строго сказала:

— Подумаешь, тоже мне рана! Хватит тебе реветь… Ты же не девчонка. Сейчас подорожником заклею. Пройдет…

Она поискала глазами вокруг, но вдоль обочины росла только какая-то кустистая, жесткая с виду стрельчатая травка, похожая на осоку, а подорожника не было. Дальше по косогору, между соснами, кое-где торчали склонившиеся от жары пирамидки кипрея, с высоких стеблей которого вяло свисали узкие листья — сверху гладкие, а снизу как бы ворсистые, покрытые не то налипшей паутиной, не то мягким, едва приметным пушком.

— Ты не уходи далеко, — сдерживая судорожный всхлип, на всякий случай попросил Славка, когда Зоя, освободившись от лямок мешка и положив его на обочину, направилась к цветущему кипрею. — Ты подожди… Мне же пить хочется…

— Ладно, потерпишь, — сказала Зоя, небрежно махнув рукой. — В селе из колодца попьем. Там вода знаешь какая?.. Посиди, я сейчас…

Он видел, как она наклонилась, отщипнула листок кипрея, зачем-то провела этим листком по щеке, а потом, надломив, сорвала и весь стебель с поникшими фиолетовыми цветами.

Зоя уже шла обратно, похлестывая себя по икрам длинным этим стеблем, когда что-то, еще скрывающееся, должно быть, за поворотом и потому невидимое для Славки, вдруг привлекло ее внимание. Она внезапно остановилась, прижимая к груди обтрепанную веточку кипрея и всматриваясь в дорогу с выражением боязливого любопытства и растерянности, как будто перед нею появилось нечто необычное, таящее в себе опасность, с чем лучше бы и не встречаться вовсе, а уж встретившись — держаться подальше.

Славка невольно сжался, замер на-мгновение, почувствовав всей своей напряженной, пошедшей холодными газированными пупырышками кожей, как надвигается на него эта невидимая и неотвратимая опасность.

И тут до его слуха донеслось тонкое железное позвякивание, невнятный какой-то гомон и вроде бы шаркающий, беспорядочный топот, громкое фырканье и лошадиный храп. Не осознав еще толком, в чем там дело, Славка ухватил мешок и, шустро перебирая руками, волоча мешок за собой по сухо шуршащему лишайнику, полез вверх по склоку — сперва на карачках, а затем, позабыв об оцарапанной ступне, вскочил на ноги и кинулся к Зое.

Лишь подбежав вплотную к сестре и ткнувшись с разгона плечом в ее твердый, прижатый к платью локоть, Славка опомнился и посмотрел на дорогу…

А из-за поворота тем временем уже показалась пара лошадей, запряженных в крепко сколоченную, крашенную в синевато-стальной цвет повозку с высокими бортами и на высоких колесах. Легко тащившие ее раскормленные чалые битюги, гулко шлепая лохматыми копытами, взбивали слежавшуюся дорожную пыль; их квадратные, лоснящиеся от пота крупы, раздвоенные глубокими желобками и перекрещенные ременной упряжью, мерно колыхались в такт тяжелым шагам.

Огромные эти битюги потряхивали топорщившимися, низко стриженными гривами, подергивали куцо подрезанными хвостами, мотали головами — с силой, рывком, дотягиваясь к округлым своим бокам, чтобы сбить черными губами назойливо льнущих к потной шерсти слепней. При каждом таком рывке скрепленная кольцами и увешанная бляхами добротная сбруя, короткие цепи, что поддерживали толстое дышло, — все это звенело и побрякивало.

В повозке, на прилаженной враспор поперечной доске, сидел немолодой уже с виду, хотя, может, просто давно не брившийся немецкий солдат в расстегнутом на груди френче и сдвинутой на затылок пилотке. Справа от него косо возвышалось длинное, будто удочка, вишневое кнутовище, Оно было воткнуто черенком в специально для этого, должно быть, прибитую к борту наклоненную трубку, на которую возница небрежно накрутил вожжи. За его спиной, на дне повозки, бугрилась укрытая брезентом поклажа. Солдат курил сигарету, часто подносил ее ко рту, придерживая свободной рукой лежавший у него на коленях автомат, и, щурясь от солнца, равнодушно смотрел на дорогу поверх лошадиных голов.

И по обеим сторонам дороги, вслед за повозкой, оскальзываясь на осыпающихся обочинах, неспешно шагали друг за другом немецкие солдаты. Их серые от пыли френчи тоже были расстегнуты, рукава засучены до локтей, просторные штанины пузырились над широкими голенищами порыжевших сапог. На груди у солдат болтались автоматы, к поясам были приторочены продолговатые гофрированные коробки противогазов.

Некоторые солдаты шли с непокрытыми головами, засунув пропотевшие свои пилотки под ослабленные, отяжеленные подсумками и противогазами, белеющие алюминиевыми пряжками ремни. И светлые волосы этих, идущих вразвалку, немцев с необычной, какой-то обособленной резкостью отличались от обветренных, потемневших от пыли и пота, их бурых лиц и рук, словно головы солдат были обмотаны бинтами, наспех завязанные концы которых растрепались по ветру.

Немцы громко и весело переговаривались между собой на ходу, иногда задерживались, оборачиваясь, выкрикивали что-то, хрипло и коротко, и тогда в угрожающих их голосах слышались усталость и злость…

Но все-таки, если бы теперь неподалеку от Зои и Славки шагали бы только вот эти, увешенные автоматами, тесаками и противогазами, одетые в непривычную форму солдаты, которые оставляли после себя на песке четкие отпечатки подбитых гранеными металлическими шипами подошв и выкрикивали отрывистые угрожающие слова на непонятном, чужом языке, — ребята не особо поразились бы этому да, пожалуй, и не слишком бы напугались…

Ведь с тех пор, как Зоя и Славка тайком ушли из детского дома, прихватив с собою пару казенных шерстяных одеял, одно из которых они в первом же селе обменяли на хлеб и сало, им не однажды приходилось уступать дорогу то мотоциклам, то грузовикам, то пешим колоннам. Но проезжающие и проходящие мимо немцы, казалось, вовсе не замечали двух ребятишек, терпеливо стоящих у обочины, а если и замечали, то смотрели на них безразлично, как на придорожные столбики, что изредка попадались на пути — в низинках, у мостов или на перекрестках.

Правда, иной раз на отчужденных лицах солдат все же появлялось мимолетное любопытство. Немцы со смехом указывали друг другу на детей, махали руками, случалось, кидали на обочину обломки шоколадок.

Славка не решался их поднимать, пока Зоя не растолковала ему, что шоколад им бросают не простые солдаты, а конечно же бывшие немецкие рабочие, которые ни за что на свете не согласились бы воевать против наших, но капиталисты их заставили.

Славка верил сестре. Верил он и директору детдома, Юрию Николаевичу Мизюку, который перед самым приходом немцев говорил, что война должна вскоре кончиться, так как в Германии рабочие на заводах насыпают в снаряды и бомбы песок вместо динамита. Бомбы эти