— Ну что ж, батюшко, воля ваша, — наконец тихо, с горькой, и покорной усталостью в голосе сказала Лидия Никитична и неуверенно, как слепая вытянув вперед руки, зашаркала по горнице к столу у окна. — Езжайте себе с богом… Я вас не держу… И денег мне ваших не надобно…

Она грузно опустилась на табурет, сразу обмякнув телом, еще более согнувшись и постарев, вяло поскребла рукой в выдвинутом мелком ящике стола и вдруг, судорожно всхлипнув, навалилась на выдвинутый этот ящичек, отчего тот громко заскрипел под тяжестью, врезаясь торцом в ее рыхлую бесформенную грудь.

Конохов невольно подался к хозяйке, как бы желая утешить ее, подхватить за плечи. Но Лидия Никитична, словно предупреждая это непроизвольное его движение, подняла от столешницы заострившееся, иссеченное морщинами свое лицо, беззвучно пошевелив почерневшими старческими губами, сказала с глухою мукой в глазах и просящей укоризной:

— Уходи ты поскорее отсюдова, батюшко… Добром тебя просят — уходи…

Была она похожа сейчас на давно одряхлевшую собаку, за которой пришли, чтобы отвести куда-нибудь за сарай, и которая понимает, для чего ее туда поведут, но уже не в силах противиться неизбежному, смирившись со своей судьбой, в последний раз смотрит на тускнеющий вокруг нее мир, смотрит меркло, с безысходной дремучей тоской. Была в ее взгляде, в страдальчески запавших мутных глазах вот эта самая немая, животная безысходность…

Конохов поспешно вскинул на плечи рюкзак и пошел прочь из избы.

В автобусе на последнем сиденье расположились какие-то шумные парни и девушки в зеленых стройотрядовских робах. Они то громко смеялись, то начинали вразнобой петь неизвестные Михаилу Сергеевичу безмотивные песенки, но, так толком и не допев до конца ни одной, вновь принимались говорить, перебивая друг друга, похохатывать, обнимая девушек, а те, довольные, не вырывались из крепких их рук, послушно льнули к парням, выпячивая туго обтянутые штанинами бедра. Красивые они были, эти парни и девушки, в беспечной веселости своей, так что даже немолодая, увешанная билетными катушками кондукторша не покрикивала на них с высокого бокового сиденья, не утихомиривала, а все смотрела с затуманенной улыбчивой завистью, позабыв, должно быть, о материнской этой затуманенной улыбке на своем лице. Так и ехала она всю дорогу — полусонно покачиваясь и улыбаясь.

И никто в автобусе не сердился на них, наверное, потому, что незанятых мест было много; никому не мешали они молодой своей колготней, да и ехалось вроде бы побыстрее под безмотивные эти песенки, под говор их неразборчивый и смех. Михаил Сергеевич тоже изредка поглядывал через плечо в их сторону, правда, без зависти поглядывал, но и без ханжеского осуждения, думая, что для чего тогда и молодость дается в жизни, если не поболтать вволю, не посмеяться беспечно, не пообнимать таких вот милых и покладистых девушек. Ведь в таком случае и не жизнь это будет у них, а сплошная тусклость, как, например, у хозяйкиного сына Павла, который и нелюдимым-то стал, наверное, потому, что не вылезает из лесу по целым суткам…

Конохов мимолетно, как бы к слову, вспомнил о нем. Но, вспомнив, тут же представил угрюмое лицо Павла рядом с веселыми лицами девушек этих красивых и парней и подивился даже, насколько не совмещались они в его сознании, словно были не одногодками, а совершенно разными не только по возрасту, но и по жизненному опыту людьми.

«Но ведь так оно, пожалуй, и есть, — подумал Михаил Сергеевич, стараясь точнее определить причину их несхожести. — Павел деревенский, в лесничестве вырос, а ребята эти, по всей вероятности, городские… Хотя сейчас и деревенские-то не слишком отличаются от городских… А тогда почему он так на них не похож?»

Сквозь убаюкивающий гул мотора Конохов прислушивался к басовитому говору парней, улавливал мягкие девичьи голоса, но в нем уже поднималось неясное какое-то раздражение на себя, ощущение допущенной промашки, которую теперь уже поздно исправлять.

Михаил Сергеевич никак не мог определить, в чем же заключается его невольная промашка, и поэтому знакомое и даже в какой-то мере привычное для него ощущение это приобретало саднящий оттенок, пугало своей неизвестностью, как предчувствие неведомой опасности или как если бы на крутом спуске у автобуса вдруг отказали тормоза, и громоздкая эта машина помчалась бы вразнос, покуда не рухнула бы, перевернувшись, в кювет, после чего он, наверное, еще какое-то мгновение различал бы человеческие крики, скрежет ломающегося металла, прежде чем все это заглушила бы затмевающая сознание и от всего избавляющая боль…

«Так а чего ж тут мудрить? Это же хозяйка, Лидия Никитична, его мать, всему причиной, — возникло у него в уме, и Конохову почудилось, что именно в этой мысли заключено его спасение и оправдание, — Она и виновата во всем… Зачем было ей принимать пришлого, никому не известного в их деревне человека, который оказался бывшим полицейским или старостой? Зачем она сына от него родила?..»

Но, подумав так, Михаил Сергеевич тотчас же догадался, что нету для него в этой мысли никакого ни спасения, ни оправдания, как не было их ни для самой Лидии Никитичны, ни для сына ее, Павла…

Откинувшись на спинку сиденья и прикрыв глаза, Конохов думал о том, что, конечно, и Павел тоже не однажды спрашивал ее об этом, когда подрос, когда узнал обо всем от добрых людей. Михаил Сергеевич представлял себе, как сперва, должно быть, Павел исподволь выспрашивал у нее об отце, в надежде, что все это обернется ложью, пустым наговором. А затем, когда убедился, что не наговор это, не ложь, — мучился, наверное, плакал бессонными ночами, терзая материнское сердце ее недетскими своими слезами. Чем же утешала она его по ночам? Да и могла ли вообще утешить?..

Из-за этого, разумеется, он и пить потом начал с тем сектантом, который чуть было не прижился у них. И, напиваясь до беспамятства, забывая обо всем, кроме жгучей своей обиды, кричал он, наверное, на мать, что не подумала она, какую муку ему готовит, когда спала с тем подонком, которого не судить надо было как порядочного, а прямиком отвезти в ту деревню, где он, сволочь, предательствовал в войну, и без всякого суда повесить там на какой-нибудь старой осине, как бешеного пса, либо другою страшною смертью казнить!.. Хотя такому любой самой страшной смерти было бы мало… А может, он и бил ее в ослепляющей, пьяной злобе? Что ж, вполне могло быть, что и бил…

«Да разве ж я знала про то, Пашенька, родной!.. — словно бы слышался Конохову сейчас страдальческий, жалкий ее голос — Ничегошеньки-то я,