самый последний пижон, не замечал ничего, вернее, старался не замечать из-за дурацкой своей доверчивости и боязни причинить человеку напрасную обиду. Ну, хорошо, хорошо… А если и впрямь все это когда-нибудь «аукнется»? Если станет, например, известно, с кем он тут дружбу водил, в какой семье жил?.. Да чушь все это! Глупость!.. Кому какое дело до этого? Чепуха!..

Но возникшее в нем однажды сомнение уже не рассеивалось, а словно бы залегло под сердцем, рождая тревогу: мало ли кто может всем этим заинтересоваться? Ведь люди способны из любого пустяка бог знает что раздуть!..

Разве так уж трудно было ей сразу сказать ему обо всем? Могла же она понять, что приехал он сюда хоть немного от повседневной сутолоки отдохнуть, от наскучивших дел отрешиться!.. А вот она в душевной своей черствости не смогла этого понять и ничего ему не сказала — хотя, может, и понимала, и порывалась сказать, да терять выгодного постояльца ей не хотелось, — и была она поэтому сейчас словно бы вдвойне перед ним виновата…

Михаил Сергеевич подошел к околице лесничества, когда за спиной у него все громче и громче погромыхивало. Но спешил он напрасно. Отсюда, с открытого места, было видно, как многоярусные темно-фиолетовые грозовые тучи, минуя стороной притихшие постройки лесничества, скатывались к озеру и, прочертив огрузшими днищами по вершинам деревьев, плавно опускались на плоскую поверхность его, а затем медленно тонули, пропадая в черной водяной бездне. И только самыми высокими, как бы рвущимися из водяной этой бездны уже размытыми краями своими они достигали зенита и застили голубизну неба, которое радужно отражалось в просторных окнах конторы лесничества.

Конохов был доволен, что не пришлось ему прятаться от дождя в лесу, отсиживаться под елками. Но стоило ему лишь обрадованно подумать об этом, как из несгустившейся той, размытой маревой дымки, сквозь которую бледно просвечивало по-прежнему жаркое солнце, вдруг бесшумно и хлестко обрушились сверкающие отвесные струи, мгновенно обдав все вокруг холодом и плотно залопотав по чешуйчатым дранкам на крышах, по слежавшейся дорожной пыли.

Первым побуждением Конохова было бежать к конторе, чтобы укрыться под навесом, где стояли поломанные телеги. Но тут на крыльце избы показалась Лидия Никитична в накинутой на голову шалашиком серой телогрейке. Хозяйка придерживала у подбородка обтрепанные полы ее и, приветливо улыбаясь, издали махала ему рукой. Наверное, она давно уже поджидала его, поглядывала в окошко и, увидев, заторопилась навстречу. Михаил Сергеевич дернулся было к навесу, однако передумал и, оскальзываясь на жидко потекшей под ногами пыли, боясь оступиться и хватаясь за пружинистые мокрые прясла изгороди, затрусил к избе.

Он молча прошел в сени мимо все еще улыбающейся ему хозяйки, стараясь не глядеть в ее лицо и наклоняя голову, словно отворачиваясь от сыпавших с крыш водяных брызг. А она, покуда поднимался он на крыльцо, гулко топая по ступенькам, чтобы отряхнуть налипшую на ноги грязь, успела проговорить с привычной своей добротой и заботливостью:

— А про курочек-то я, дуреха, и совсем позабыла! Лаз-то в сарае у них закрытый. Надо побечь да впустить их, а то намокнут они у меня, бедные. Вот ведь дуреха-то старая, прости меня господи, батюшко…

Михаил Сергеевич ступил в избу и замер у порога, неприятно пораженный какой-то банной застоявшейся теплотой, которая вмиг охватила его в полутемной горнице. Наконец он медленно двинулся к окну, привыкая к этой полутьме, к влажному банному духу, а когда пригляделся, то заметил в углу свой рюкзак, прикрытый упавшей на него, должно быть, с печи застиранной хозяйкиной юбкой.

Конохов отбросил ее и поспешно отдернул руку, словно не юбка это была — по-старомодному широкая, длинная, синего выцветшего ситца с разбросанными по подолу мелкими, как кукушкин лен, тоже выцветшими цветочками, — а нечто крайне омерзительное. Его даже передернуло всего от внезапно подкатившего к горлу отвращения, будто он ненароком схватил рукой паука или к пригревшейся на кочке пупырчатой земляной жабе прикоснулся. «И угораздило меня проторчать тут две недели в этой вонючей дыре! — ужаснулся он, засовывая в прозрачный пластиковый пакет зубную щетку и мыльницу. — Просто уму непостижимо! Уезжать надо отсюда немедленно! Да-да… Конечно… Надо немедленно уезжать…»

Конохов еще возился с неупакованным рюкзаком, когда в избу возвратилась Лидия Никитична. Но он так и не поднялся с колен, продолжая как попало запихивать свои пожитки, уминать их, с волнением и страхом ожидая ее расспросов. А хозяйка, очевидно, решила, что помешала ему переодеваться, встряхнула над порогом телогрейку и нацепила воротником на крюк вешалки у двери.

— Да вы не стесняйтесь, батюшко… Не гляжу я на вас вовсе. Скидывайте свое мокрое. Я его скоренько простирну да и высушу. Летнее-то непогодье — на час, — сказала она радостным, хотя вроде бы и незнакомым глуховатым голосом, потому что говорила, отворотясь от него, словно бы уткнувшись в одежду на вешалке. — Вона картохи только чуть и полило в огороде-то! А так чего уж там бога гневить — хорошие нынче картохи… Дождичку бы им поболе…

Лидия Никитична по-прежнему стояла, отвернувшись от Конохова, и он, торопясь, пока хозяйка не повернулась к нему лицом, поднялся с колен и, запинаясь от волнения, никак не называя ее, сипло проговорил:

— Я от вас уезжаю… Сегодня же… Сейчас… Деньги я вам, кажется, уплатил за месяц вперед, но это, в общем, не суть важно… Мы с вами в расчете…

— Это как же так, батюшко? Да неужто дома чего стряслось? Или, может, захворали, не приведи господи? — Хозяйка отстранилась от вешалки и посмотрела на Конохова, растерянно теребя на груди кофту.

Он тоже мельком глянул на нее, заметил испуганное подрагивание губ, набрякшие в суставах шевелящиеся пальцы и почувствовал, как недавнее волнение сменяется у него спокойной презрительностью к этой женщине, которая столь хладнокровно обманывала его, прикинувшись доброй, заботливой и несчастной.

— Я сегодня ходил в Жоготово, — отчетливо проговорил Конохов, — и мне там рассказали о вашем муже. Думаю, вам понятно, что оставаться теперь здесь я больше не могу.

Михаил Сергеевич склонился над рюкзаком, деловито застегнул его оттопыренные карманы, тщательно затянул шнурок горловины, приподнял за лямки, пробуя на вес, а затем распрямился и уже без всякой неловкости, а с сознанием полной своей правоты взглянул ей в лицо. Хозяйка все еще стояла у вешалки, только привалилась к двери и от этого как-то перекособочилась, будто поясница у нее надломилась и она боялась упасть.

Он собирался молча пойти из избы, разве что кивнуть хозяйке на прощанье, но не знал сейчас, как лучше ему поступить: то ли попросить ее посторониться, то ли подождать, покуда