Затем на территории обители разметили опытную педагогическую станцию, тогда и возникло название поселка – Юношеское, а во время войны в бывшем монастыре, на тот момент уже почти полностью разрушенном и перестроенном, открылся областной детский дом «закрытого типа».

Исаак Абрамович Подольный (1929–2017), вологодский писатель, химик, краевед, вспоминал: «Мы с двоюродным братом решили летом сорок третьего податься на фронт. Тайком от родителей на товарном поезде мы тронулись в направлении Ленинграда. До Череповца добирались почти двое суток, еще двое – болтались на череповецком вокзале, остались без продовольственных запасов и, в конце концов, оказались в военной комендатуре, откуда нас, грязных и голодных, препроводили в ВОШОР. Эта забытая теперь аббревиатура означала “Вологодская областная школа особого режима”. Располагалась она в селе Юношеское Грязовецкого района на месте бывшего Павлово-Обнорского монастыря, в прошлом одного из богатейших на русском Севере.

Нас встретил там мамин друг преподаватель музыки Иван Павлович Смирнов. Из-за перенесенного туберкулеза его на фронт не взяли, а направили заместителем начальника ВОШОР. Это он по телефону сообщил о наших похождениях матери, потерявшей голову от “героической” записки: “Уехали на фронт”.

Это он поддерживал в школе такой порядок и дух, при котором никто не сбегал из школы “особого режима”, хотя в ней не было ни охраны, ни колючей проволоки. У него все мальчишки пели в сводном хоре. Иван Павлович со своим коллективом умудрялся вполне сносно по тем временам кормить ребят. Наш рацион пополняли рыба и раки, которых мы ловили в реках Обноре и Нурме. Ни имени директора ВОШОР, ни воспитателей – выздоравливающих старшин из грязовецкого госпиталя – я не запомнил. Зато дружбу с заслуженным учителем музыки Иваном Павловичем Смирновым мы пронесли через всю жизнь. Из ВОШОР нас вернули домой только к осени.

После смены множества хозяев в бывшем монастыре разместилась санаторно-лесная школа для детей, страдающих заболеваниями легких (в 60-х годах. – М. Г.). Уже будучи заведующим кафедрой химии в пединституте, я организовал шефство над санаторием и школой. Однажды побывали мы в этом красивом месте с Иваном Павловичем Смирновым. Помню, как школьный врач и директор с гордостью показывали нам детей, всего за месяц прибавивших в весе от трех до семи килограммов. Лечило детей не только хорошее питание, но и замечательный воздух соснового бора, еще монахами посаженного правильными рядами, словно по линейке.

Дети попадали в санаторно-лесную школу, как правило, из не очень благополучных семей. Один из таких, обозленный на весь несправедливый взрослый мир шестиклассник поджег деревянное школьное здание. Спасая его, в огне пострадал, а вскоре и умер директор школы, прекрасный и заботливый организатор этого очень нужного заведения Константин Алексеевич Круглов. Так прекратила существование санаторно-лесная школа “Юношеское”».

Монотонный гул преодолевающего льдистый подъем грузовика постепенно растаял в неподвижном, оцепеневшем под снегом лесу.

Вновь наступила полная, кромешная тишина.

После очередного поворота дорога резко пошла вниз, и взору явилась пустынь преподобного Павла, то самое место, куда он пришел, покинув дупло древней липы, неизвестно, когда и кем посаженной…

Читаем в «Русской Фиваиде на Севере» А. Н. Муравьева: «Но хотя не более четырех верст в сторону от почтовой дороги лежит его пустынь, – с большим трудом можно было до нее добраться, промеж кустарников и местами через пашню, где изредка след колес обозначал путь. Наконец, на опушке леса, мы увидели перед собою такую крутую гору и, внизу у мельницы, столь тесную плотину, до половины залитую водою, что я не решился спускаться в коляске и пешим должен был идти в монастырь. Живописно представлялся он с вышины горы в лесистой своей юдоли, на берегу смиренной Нурмы… Нельзя было избрать лучше места для уединенного жительства; оно и теперь еще дико, хотя и населено. Что же было в то время, когда еще тут ничего не стояло, кроме пустынной хижины отшельника, ныне обращенной в часовню на пригорке, и нескольких келлий иноческих, рассеянных в лесе по другую сторону реки? Эти келли, мало-помалу, собраны были воедино, и соорудились церкви, сперва деревянные, а потом каменные; но ограда, деревянная доселе, с ее башенками, под сению древнею рощи, и самые церкви, не великолепные, во вкусе старого зодчества, придают особенную пустынную красу обители, которая еще будто дышит воздухом первоначальных времен иночества. Такое впечатление произвела она на мое сердце, не только при первом на нее взгляде с вершины горы, но и посреди ее святилищ, ибо внутренняя смиренная ее красота не уступает наружной. Никого не встретил я в пустынной ограде, как будто бы не было там и души человеческой, и эта мертвенная тишина соответствовала понятию о пустынной обители».

От мельницы и плотины через Нурму, описанных Андреем Николаевичем, не осталось и следа – лишь деревянный мост на городнях, от которого к монастырским воротам тянется еловая аллея.

В аллее было темно и ветрено, потому что в любой еловой аллее всегда темно и ветрено, даже если светит солнце и нет ветра. Особенно ощущение тревоги усиливала расположенная по левой стороне от дороги рукотворная гора, которая, как выяснилось позже, оказалась Обнорской Голгофой.

Памятование крестных страданий Спасителя, как известно, заложено в самой сути иноческого служения, а память о них всегда хранят параман (малая схима) и аналав (великая схима), которые налагаются на монаха во время пострижения. Дело в том, что на них изображены Голгофа и орудия Страстей Христовых – Святой Крест и терновый венец, копье и губка, смоченная в оцете (уксусе), гвозди и молоток, лестница и сама гора Голгофа, в недрах которой погребены мощи первоотца Адама. Бремя вечного ношения с собой этих страшных воспоминаний, вериг своего рода, рождает постоянную сопричастность с истинностью не только смерти Христа, но и его человечеством.

Протоиерей Сергий Булгаков (1871–1944) писал в этой связи: «Смерть Христова была истинною столь же, сколько и Его человечество: Евр. 2, 14–15 (“как дети причастны плоти и крови, так и Он также воспринял оныя, дабы смертью лишить имеющего силу смерти, т. е. диавола”). Эта человеческая смерть не могла, конечно, коснуться Божеского естества самого Начальника жизни, ибо Бог не может умереть. Однако Он может “смирить Себя, быв послушным даже до смерти и смерти крестной” Флп. 2,8. Смерть Богочеловека поэтому должна быть понята с Божественной стороны как предельный акт кенозиса (кенозис – Божественное самоуничижение Христа. – М. Г.) Божества, принятый вместе с вочеловечением. Бог мог истощить Себя… Он мог смириться до усвоения Себе масштабов человеческой жизни в ее ограниченности, подвергаясь законам немощной жизни тела».

Примером торжества над этой немощью, над этим сокрушением и является Голгофа, которую своими руками создают те, кто хочет каждый день, каждый час, каждое мгновение видеть перед собой пример торжества Спасителя над смертью, кто желает восклицать вслед