просто полежать после работы, ко мне в комнату вбегал какой-нибудь патологоанатом (естественно, у него не было ооновских водительских прав) и говорил:

– Знаешь, там наши люди на автобусной остановке сидят. Может, съездишь за ними, заберешь?

Вот что я написала 11 августа в письме семье: «Мне лучше, но в то же самое время хуже. Чувствую, что я оторвана от реальности и тоскую по дому. А еще я стала довольно циничной в отношении слишком многих вещей». К концу августа я записала в дневнике, что забыла, каким человеком я была раньше, поскольку не могу вспомнить, какие вещи мне нравились, а если и могу, то не понимаю, почему они мне нравились. Мне очень не хватало одной из моих близких подруг, Мишель Чейз. Я считаю ее одним из своих «рефлекторов» – «отражателей». За прошедшие восемь месяцев я, кажется, так ни разу и не поговорила с Мишель по телефону. Когда мне удавалось добраться до отделения почты и позвонить домой, я начинала плакать, просто услышав голос брата в трубке. Я не понимала, почему все это происходит со мной.

Примерно в то же время ко мне подошел координатор проекта Эндрю Томсон и сказал:

– Клиа, если тебе нужно отдохнуть, просто скажи, Мы организуем лично для тебя поездку на хорватское побережье на два-три дня. Ты нужна нам, нужна сильная, на тебе держится вся команда.

Не знаю, может быть, кто-то сказал Эндрю, что я на последнем издыхании, а может, он заметил, но так или иначе, я была слишком упряма, чтобы принять его предложение. Я ответила, что ценю его заботу, но все в порядке, мне не нужен отдых, и уехала в морг.

Я объясняла свою усталость отсутствием возможности отдохнуть в одиночестве. Я даже записывала в своем дневнике количество времени, проведенного наедине с собой с момента моего прибытия в Тузлу, и надо сказать, что его было очень мало, в основном это было время, проведенное в туалете. Даже когда я могла сделать записи, мне не удавалось найти «пространство ума» и собраться с мыслями. Я была полностью загружена проблемами команды, в основном логистикой. Времени на спокойные размышления не было. Я хорошо понимала, что заплачу за эту гонку, но пока не знала, когда и чем конкретно.

Глава 13

В глазах двоится

Полуживая от усталости, я совсем упустила из вида, в сколь необычной ситуации оказалась вся наша команда. Еще месяц назад мы эксгумировали тела из могилы на склоне холма, а теперь работали с теми же телами в морге, что находился всего в тридцати километрах от города, где жило большинство из «внутренне перемещенных» родственников убитых. Я видела некоторых из этих людей в новостях боснийского телевидения: они организовали общественное движение «Женщины Сребреницы» и призывали провести расследование, которое поможет пролить свет на судьбу их близких. Они часто проводили акции в общественных местах, держа в руках плакаты и фотографии пропавших родных, причитая и плача, а также требовали предоставить им хотя бы одну косточку близкого человека, если это все, что от него осталось.

«Женщины Сребреницы» вошли и в нашу жизнь, когда Лори Воллен организовала им встречу с командой морга в Доме № 1. Лори довольно хорошо продвигалась в работе над базой данных пропавших без вести. Теперь у нее было несколько компьютеров, международная команда (костяк, впрочем, был из Боснии) опрашивала членов семей пропавших, расспрашивала друзей и дальних родственников. Команду Лори прозвали поисковиками, и это слово, мне кажется, было очень верным. Всегда серьезные, даже мрачные, эти люди ездили по стране и искали-искали-искали. И находили.

Когда Лори начала диалог с «Женщинами Сребреницы», она обнаружила, что те могут не только опознавать людей по фото, но и по вещам, которые чинили своими руками. Дело в том, что обитатели Сребреницы несколько лет жили в осаде, так что с покупкой новой одежды было туго, а потому женщины постоянно шили, перешивали и подлатывали те вещи, что у них были. Многие узнавали свои швы, заплатки, перешивки, помнили, кому, как и когда чинили ту или иную вещь. В морге мы нередко сталкивались с тем, что у трупа, например, уже полностью отсутствуют волосы на голове, однако треугольная заплатка на внутренней части кармана брюк все еще цела, нитки сохранили свой цвет, так что по форме стежков человек, чинивший эти брюки, может сказать, кто их когда-то носил. Данные свидетельства вместе с результатами антропологического анализа позволяли провести идентификацию тела. Как и в Руанде, одежда давала право лишь на предварительную идентификацию, однако из-за особых обстоятельств в Сребренице здесь идентификация одежды имела большее, чем обычно, значение.

Мне кажется, мое близкое и эмоциональное общение с женщинами Сребреницы вновь актуализировало мой двойственный взгляд на происходящее – как в Руанде после встречи с племянницей священника. Я поняла тогда, что тела лишь временно являются собственностью Трибунала (как свидетельства преступлений против человечности), но их законными владельцами являются выжившие родственники жертв. В Руанде это всколыхнуло во мне желание вернуть все останки родственникам, хотя по протоколу МТР ООН телам был присвоен статус вещественных доказательств Трибунала. Мне захотелось отдать родственникам хоть кусочек одежды их близких, потому что я ощутила всю полноту их утраты. Как свою. Шесть месяцев спустя, 20 августа 1996 года, меня снова затопило переживание чужой утраты.

Я была в морге в Калесии, готовила антропологические станции к приему первых тел за день. Мой коллега по команде, Майк Уоррен, отмывал костные останки, с которыми мне предстояло работать. Майк подозвал меня и указал на пулю, застрявшую в бедренной кости. Моей первой реакцией было «Аккуратно!..», поскольку пуля вошла в бедренную кость со вращением, затем перевернулась, застряв в кости, носиком к входному отверстию (выходного отверстия не было). Я забрала кость у Майка и начала ее внимательно рассматривать. Затем он принес первое ведро с отмытыми костями. Начав раскладывать их на столе в анатомическом положении, я увидела, что гребень подвздошной кости таза зарос не полностью, что указывало на то, что человеку было не больше двадцати одного года на момент смерти. Вскоре я увидела, что и головка плечевой кости, и седалищный бугорок также не заросли полностью – погибшему было не больше 16–18 лет. Обработав эту информацию машинально, я вдруг представила молодого парня там, в Церске, на склоне холма, где мы недавно копали, и буквально ощутила боль от пули чуть выше колена. Я подумала о его семье, вспомнила рассказ одной из женщин – кто-то сообщил ей, что видел, как ее сын