– А что за поездка? – спросила Феба, жестом приглашая его присесть рядом на кушетку.

– Это касается матушки Генри, – объяснил Эдвард. – Вчера утром она нанесла визит моим родителям.

– Я об этом не знала. – Феба в недоумении покачала головой. – Как так выходит: мы живем в одном доме, и она даже не сочла нужным об этом упомянуть?

Эдвард вздохнул:

– Должно быть, все из-за тех трений между вами по поводу перемен в доме.

Феба со стоном откинулась на спинку кушетки и возвела глаза к потолку:

– Я уже говорила ей, что нельзя превращать весь дом в мемориальное святилище Генри! Здесь было мрачно, как в покойницкой. Я согласилась оставить нетронутыми большую часть комнат наверху, даже сама переехала из хозяйской спальни в другую, на первом этаже, но ей и этого мало!

– Со временем она привыкнет, – заметил Эдвард. – А пока что, возможно, ты счастлива будешь узнать, что она присмотрела себе курорт, где хотела бы провести нынешнюю зиму.

– Джорджиана уезжает на зиму? – переспросила Феба. – И это после того, как два года ныла и нудила, требуя, чтобы я вернулась и она могла каждый день видеться с внуками?

– Смотришь в зубы дареному коню?

– Еще чего! – быстро возразила Феба, вызвав его смех. – И когда уезжает наш дареный конь?

– Через два дня.

– Так скоро? Боже милостивый!

– В Бордигере, на итальянской Ривьере, открылся новый курорт: там можно снять виллу со всей обстановкой по разумной цене. Однако есть загвоздка. Управляющий зарезервировал для нас две виллы на выбор, но их нельзя держать долго: они пользуются большим спросом. Джорджиана попросила меня сопровождать ее до места, снять одну из вилл и проследить, чтобы она хорошо там устроилась. Не знаю, сколько времени это займет: может, недели две. Если Бордигера нам не подойдет, отвезу Джорджиану оттуда прямо в Канны или в Ниццу и сниму что-нибудь там.

– Рановато переезжать на зиму: ведь даже осень не началась, – тебе не кажется?

– Дареному коню… – напомнил Эдвард.

– Ты прав. – Феба вздохнула и улыбнулась ему. – Как любезно с твоей стороны согласиться ради нее на такие хлопоты.

– Что ты, никаких хлопот! Генри просил меня взять на себя заботу о его матери… и о тебе, что я и делаю. – Эдвард наклонился и быстро, легко поцеловал ее в губы, и она почувствовала приятный запах корицы. – Что тебе привезти из Италии? Коралловые гребни в волосы? Пару кожаных перчаток?

– Главное, сам возвращайся в целости и сохранности.

– Постараюсь! – Он наклонился, чтобы снова ее поцеловать, но Феба отстранилась на пару дюймов.

– И, пожалуйста, все-таки постарайся привезти мне гроссбухи до своего отъезда.

– Упрямица! – весело прошептал Эдвард и сорвал с ее губ еще один поцелуй. – Кстати, в этом разговоре Джорджиана сделала одно важное замечание: после того как она покинет поместье Клэр, мои частые визиты сюда могут стать поводом для сплетен.

– Это меня не беспокоит.

– А меня беспокоит, – с широкой улыбкой сказал Эдвард. – Подумай о моей репутации, не о своей! – Он нежно сжал ее руку. – Когда вернусь, мне хотелось бы начать ухаживать за тобой открыто. Подумаешь об этом, пока меня не будет?

Эта мысль Фебе совсем не понравилась. Стоит им открыто заявить, что они пара, затикают часы, отсчитывающие время до помолвки.

– Эдвард, – начала она осторожно, – ты должен знать, что я вовсе не спешу замуж. Теперь, когда туман скорби рассеялся, я намерена взять на себя ответственность за поместье и помочь своим сыновьям выучиться всему, что понадобится им в будущем.

– Всему, что нужно знать, научу их я. Что же до поместья, ты и так его хозяйка – совсем ни к чему становиться еще и хозяином! – Он улыбнулся. – Но ухаживание подождет, пока ты не будешь к этому готова. До сих пор я был достаточно терпелив, не так ли?

– Я ни о чем тебя не просила, ничего не обещала, – нахмурившись, ответила Феба.

– Разумеется, нет. Я сам принял такое решение. Однако мне не нравится думать, что ты останешься без мужской защиты, а мальчики – без отцовского попечительства. Со мной твоя жизнь станет легче во многих отношениях. После того как мы поженимся, обсуждать все дела с Джорджианой буду я. Стану буфером между вами. Она не раз говорила, что будет спокойна, если в доме снова появится мужчина, особенно член семьи, которому она доверяет. – Эдвард поднес руку Фебы к губам и легонько коснулся костяшек пальцев. – Со мной ты будешь не одна и в безопасности. Быть может, у нас появятся еще дети: сестренка для Джастина и Стивена или еще один маленький мальчик…

Феба благодарно сжала пальцы Эдварда, а затем осторожно убрала руку и сказала, тщательно подбирая слова:

– Дорогой мой друг, ты заслуживаешь своей собственной жизни, а не остатков жизни Генри.

– Тебя и детей я едва ли могу назвать остатками. – Эдвард приблизил лицо к ее лицу. – Я всегда высоко ценил тебя, но сейчас благоговение переходит в нечто большее.

«Не сравнивай! – мысленно приказывала себе Феба, поднимаясь наверх. – Не надо!»

И все же не сравнивать не могла.

Эдвард только что одарил ее парой поцелуев – по правде сказать, приятных: его нежные теплые губы бережно коснулись ее губ, сладкое дыхание смешалось с ее дыханием, – но это даже близко не напоминало тот головокружительный восторг, что охватывал ее, когда к ее губам припадал Уэст Рейвенел, или порывистость его объятий. Как бы ни был привлекателен Эдвард, с ним она не дрожала от желания и не теряла рассудок.

Сравнивать их просто невозможно: Эдвард – безупречный джентльмен, от природы сдержанный и прекрасно воспитанный, а Уэст Рейвенел рос совершенно свободным, и в результате высказывается и действует куда своевольнее, чем любой другой в его положении; это мужчина с горячей кровью, непредсказуемый и неудержимый: полугерой, полунегодяй.

Сделать выбор в его пользу было бы ошибкой, которую она не может себе позволить.

Раздосадованная, Феба подошла к малой гостиной, где проводила бо́льшую часть дня свекровь. Дверь была приоткрыта. Постучав и не получив ответа, Феба вошла.

Стены здесь были оклеены лиловыми обоями, обивка мебели выдержана в коричневом и винно-красном цветах. Тяжелые парчовые гардины преграждали путь дневному свету, превращая Джорджиану, сидевшую у окна, в неясный силуэт.

Старая графиня пила чай за миниатюрным столиком, неподвижная, точно мраморная статуя в мавзолее. Она и казалась бы статуей, если бы не поднимавшийся от фарфоровой чашки пар.

После смерти Генри Джорджиана как будто съежилась, стала совсем крошечной. Горе изрезало ее лицо и сделало похожим на