Сначала я подумал, что у меня начались «Братья времени» головного мозга или галлюцинации. Подумал, может, это похмелье или белая горячка такая, но я дошел до киоска, взял газету, и на ней был 1980 год. У меня с собой был четвертак, и я ее купил, а потом еще раз посмотрел на дату и понял, что это день твоего рождения.

– День моего рождения? – переспросила Элис. – Как сегодня, двенадцатое октября, но в 1980‑м?

– Да, – ответил Леонард. Вдруг он рассмеялся, и Урсула перебралась с плеч ему на колени. – Это был день, когда ты родилась. Твоей маме ставили срок только через три недели. Мы тогда еще жили на Восемьдесят шестой, в той узенькой вытянутой квартирке, и твоя мама была такая несчастная: шагала по коридору туда-сюда, и, когда я поднялся и увидел ее тело, похожее на змею, проглотившую арбуз, я просто не мог поверить. Серена была измученная, необъятная и злая, но такая красивая, а я знал то, чего не знала она, – что в этот день после обеда ты собираешься выбраться на свет. В три семнадцать пополудни. – Леонард принялся часто моргать, но слезы все равно пробились наружу. – Ты знаешь, сколько раз я бывал в той комнате? Сколько раз смотрел, как это случалось? Как ты приходишь в этот мир, показываешь ему свое маленькое безупречное личико? Я не знаю почему, но это мое время. Это то, что я могу увидеть.

Элис представила себе длинный коридор и мать – огромную и злую.

– Звучит как кровавый триллер.

– Так и было. У Серены были тяжелые роды. Но я всегда знал, чем они кончатся, так было намного легче.

– Ты ей не рассказывал? – спросила Элис.

– Кому? Твоей маме? Нет. – Леонард покачал головой. – Я несколько раз пытался, чтобы, знаешь, все срослось. Каждый раз, когда я возвращался, я пытался быть ей лучшим мужем, что бы это ни значило, или стать больше похожим на того, кем она хотела меня видеть. Я слушал каждое ее слово, растирал ей поясницу, приносил кубики льда. Думаю, что большую часть из этого я делал и в первый раз. Я на это надеюсь. Я правда пытался за один этот безумный день показать ей, что у нас все могло бы сложиться прекрасно. Как-то раз, когда я вернулся, мы еще были женаты, но она была еще несчастнее, чем раньше. Она злилась из-за того, что я пытался быть кем-то другим, – самая хреновая вещь в браке.

– Ого, – протянула Элис.

– Ты сама увидишь. – Леонард улыбнулся. – Хорошая новость в том, что жизнь достаточно вязкая штука. Сложно изменить что-то очень уж сильно. Все, что говорили мои друзья, правда, но это все теория. – Он понизил голос, как будто кто-то еще мог их услышать. – Они все профессиональные любители.

– А что там происходит сейчас? – Элис гадала, неужели ее скрюченное сорокалетнее тело сейчас лежит в сторожке, нагоняя страху на ничего не подозревающих обитателей Помандера. – Твои приятели закошмарили меня своей болтовней про младенца Гитлера.

– Ничего не происходит, – ответил Леонард. – Там все замерло. Когда ты вернешься, там пройдет секунд тридцать. Может, минута, но точно не больше. Планеты двигаются, мы тоже двигаемся, так что это не точная цифра, но плюс-минус. Ты будешь там, где ты есть. Это будут не те же сорок, что до этого, но это будешь все та же ты, сорокалетняя. И ты будешь там, куда тебя привел этот день. Понимаешь, что я имел в виду, когда сказал, что жизнь очень липкая? Это всего лишь день: ты просыпаешься утром, а в три-четыре часа ночи – та-дам – и ты снова там, откуда пришла. И это все время, что у тебя есть. Большинство принятых нами решений очень устойчивы, а время любит устойчивость. Я представляю его себе как машину, идущую по колее. Машина хочет оставаться в ней и остается – бо́льшую часть времени. Говард и Саймон тут, конечно, вставят младенца Гитлера, но какая разница? Что ты успеешь сделать? Какую цепочку событий запустишь? Конечно, это важно, но, чтобы столкнуть тебя с колеи, это должно быть что-то грандиозное. Так что не заморачивайся с этим слишком сильно. – Леонард прошагал пальцами по столу в одну сторону, а потом в другую.

Элис глянула на часы. Три часа ночи. Не считая их дома, весь Помандер погрузился во тьму.

– Я сейчас, – сказала она, затушила сигарету о крышку бутылки и умчалась в комнату. Элис осмотрелась в поисках чего-нибудь материального, за что можно уцепиться. Она чувствовала себя так, будто стоит в очереди на американскую горку с мертвыми петлями; на горку, из которой она непременно вывалится, но никак не может это предотвратить. Переодевание тут не поможет.

В дверях возник Леонард и сказал, облокотившись на косяк:

– Милая.

Элис посмотрела на него и поняла, что еще даже не попыталась сделать то, о чем он говорил, не попыталась вытолкнуть машину из колеи.

– Пап, – начала она, но Леонард остановил ее, подняв руку.

– Сначала все будет немного странно, – сказал он. Леонард объяснил ей, что будет дальше, рассказал про сумбур, который ее ожидает. Она будет помнить свою жизнь – прежнюю жизнь, но не очень отчетливо. В конце концов, воспоминания – всего лишь воспоминания, со временем они меркнут, особенно без подсказок в виде фотографий. С годами все сгладится. По крайней мере, он так думал. Разумеется, сказал он, он не может знать наверняка. Леонард был совершенно спокоен, но у Элис начиналась паника.

– Но я только попала сюда, – сказала она. – Это нечестно. – Она хотела сказать ему, что это нечестно, потому что она еще не придумала, как сделать так, чтобы, когда она вернется назад – или вперед, или как это назвать, – он ждал ее там. С открытыми глазами.

Леонард кивнул.

– Времени всегда мало, я знаю. Но помни о том, что ты знаешь, как сюда попасть. Ты знаешь, сколько раз я смотрел, как ты рождалась? Ты всегда можешь вернуться.

– И ты просто будешь здесь? Мы можем прыгать туда-сюда просто так? И что мне теперь делать? Элис потрясла руками, потом ногами – такой флешмобный танец из одного танцора. – Что мне надо делать?

– Уже поздно, – ответил Леонард. – Я бы пошел спать. Или можем посидеть на диване.

Элис прошла мимо отца и устремилась по темному коридору. Урсула потерлась о ее ноги, и Элис, нагнувшись, подняла ее на руки. Она прилегла на диван, и кошка тут же свернулась у нее под мышкой.

Леонард укрыл ее пледом и включил телевизор, но