нартэксом; для этого баптистерий имел и теперь сохраняет в З. части свой собственный нартэкс, подобие равеннских притворов, крытый крестообразными сводами. Теперь баптистерий представляет тюрбе (усыпальницу) двух принцев XVII века жалкого вида, но под его штукатуркой должны скрываться драгоценные, быть может, древнейшие мозаики.

Далее обширная пристройка заключает в себе библиотеку нам удалось только на минуту пройти изнутри св. Софии в это помещение и убедиться в одном, что св. София заключает в себе еще много неизвестного. То, что мы видели (войдя за решеткой, ограждающею какой – то тюрбе), был крестообразный ход в массивных сооружениях. Снаружи эта библиотека почти скрыта контрфорсами и мелкими домиками мулл, которыми облеплена вся стена, надо думать, также, как и в древности. Затем, как известно, несколько поодаль от Софии, отделяя ее от площади идут одна за другою, вплоть до ЮВ. угла три тюрбе – вряд ли можно сомневаться, что они занимают место именно тех церквей, о которых говорит Антоний.

Восточная сторона св. Софии выходит, как известно, частью на площадь сераля – Серай Мейдани, куда выходят пресловутые ворота Баби Гумаюн. Стоящий посреди площади фонтан Ахмеда заступил древний византийский и столь же изящный фонтан.

Почти у самого ЮВ. угла, но со стороны В. имеется тот любопытный ход, который некогда, как было сказано, вел в диаконикон; теперь он снаружи (таб.4) сильно изменен, но на верхней ступени лестницы[222], по которой надо в него сходить, и доселе лежат две древние капители, а в самом ходе видны две колонны. За этим входом лишь немногие остатки арок и перемычек указывают на исчезнувшие пристройки. Между тем, на другом, т. е. СВ. углу должен был находиться также царский ход в св. Софию, связанный переходами с дворцом; теперешнее султанское место находится там же, а самому ходу соответствуют новейшие ворота на углу двора уродливого стиля.

Войдя в этот двор, сперва видишь налево у храма то круглое здание, которое теперь носит название старого имарета, т. е. богадельни, а прежде могло быть крещальней[223]; проникнув справа от него, через калитку, в другой низший двор, поделенный на множество уголков, весь заросший, встречаешь, между колоссальными контрфорсами мелкие пристройки, одну древнего происхождения. Справа все это замыкается деревянными постройками и стеною, которая отделяет св. Софию от глухой улицы, где ряд домов лепится около стен Сераля. Двор этот, наконец, сообщается воротами с длинным ходом, ведущим от той улицы к С. концу нартэкса и башне, устроенной для хода на хоры гинекея. Где – то, в этой местности была маленькая церковь Богородицы Патрикии, стоявшая рядом с домом, в котором облачались императоры, идя на торжественное служение в св. Софии[224].

Уже Павел Силенциарий в своем лирическом вступлении к описанию св. Софии восклицает к императору Юстиниану: «найдется ли день более великий этого, в который и Господу и императору поклонение воздается. Христа признаем мы владыкою, утверждаем так во всем. Но (ибо) ты, великий властитель, своими делами открываешь это и варварам». Пусть это вступление о личных добродетелях Юстиниана, величии и обширности византийской империи, о подавлении страшного восстания, отзываются обычною лестью секретаря императора, все же в первых ямбах высказалась и правда: история утвердила, что Византия всею своею тысячелетнею жизнью обязана была своей исторической роли – примера и образца для варварских народов, а такие памятники ее, как храм Софии, являются главнейшими представителями этой роли. Послы русские о вере были приведены, конечно, в великую церковь, поставлены на торжественном служении и-говорит легенда, не знали, где они находятся, на земле, или на небе, и не могли забыть той красоты и не желали оставаться долее на бедной родине. Такого рода легенды о св. Софии слагались не по поводу одних только варваров; и самые греческие писатели, говоря о св. Софии, отыскивают в своем обильном запасе самые изысканные гиперболы[225], чтобы в слове сравняться с искусством. Однако, эти пышные фигуры куда беднее тех легенд, которых напрасно чуждается немецкая критика[226]: они и полнее передают впечатление, и под фантастическою оболочкою передают факты действительности.

Сравнительно с этими легендами, как беден оказывается материал, известный нам о художественных украшениях Софии! Пусть громадная масса икон, утвари, сосудов исчезла навсегда, разоренная латинским завоеванием, истребленная Турками, но, кроме них, церковь была украшена мозаиками, и, осматривая собор св. Марка, мы невольно приходим к убеждению, что его мозаиковая роспись должна была не только составиться по подобию византийского храма, но отчасти и из пограбленных византийцами мозаических икон.

И так, доселе без ответа остается интересный вопрос: соответствует ли мозаическая роспись ц. св. Софии тому понятию, которое все себе составили, и которое поверяется обыкновенно церквами Венеции и Равенны, Палермо и Чефалу, понятно, не в пользу последних.

В предисловии к своему сочинению Зальценберг объясняет, что его исследование основано на осмотре Софии в течении пяти месяцев, по случаю исправления храма в 1847 – 8 годах. Автор нашел церковь занятою лесами до самого верха купола, которые «преимущественно на то были рассчитаны, чтобы освободить в высшей степени интересные мозаические работы на сводах от покрывавшей их столетней штукатурки, при чем работами руководил архитектор техник Фоссати». Но к самому этому показанию немецкого архитектора, будто бы целью работ было освободить мозаики в главном нефе, мы не можем отнестись с полным доверием, так как известно, что это освобождение было вызвано большими обвалами небрежно наложенного стука, что сделало церковь пестрою внутри и кололо глаза мусульман открывшимися ликами. По свидетельству старожилов, особенно оказались пострадавшими купол, большие люнеты главного нефа, а также, по – видимому, северная часть нижнего хора; по очищении от штукатурки, все места были искусно покрыты полотном и по нему расписаны соответствующею орнаментикою по желтому фону. Но своды Софии далеко не везде покрыты полотном, и весьма возможно, что там, где и теперь еще сквозь штукатурку сквозят лики, мозаики скрылись даже от глаз Фоссати или, по крайней мере, Зальценберга[227]. Иначе, как объяснить себе, что путешественники, как напр. Реймерс, Муравьев видели на хорах гинекея гораздо больше, чем видел немецкий архитектор? Еще важнее то обстоятельство – в котором теперь уже никто не сомневается, – что рисунки Зальценберга передают весьма поверхностно даже композицию и, в большинстве случаев, вовсе не передают стиля: все эти рисунки сочинены, так сказать, по шаблону, выработанному художником (вроде известных рисунков Папети с афонских фресок). И, следовательно, мы принуждены – впредь до нового открытия этих мозаик – изучать этот шаблон и ограничиваться догадками