* * *

Чтобы понять традиции японской культуры во всех ее проявлениях, включая сюда и пресловутую любовь японцев к природе, необходимо проникнуть в загадочные глубины Дзэн-буддизма. Без какого-то, пусть даже весьма элементарного, представления о сущности Дзэн невозможно судить об особенностях японского национального характера. Из этого, конечно, не следует, что один лишь Дзэн явился определяющим фактором в формировании специфических свойств японской нации и культуры в целом. Просто узнав кое-что о Дзэн, можно с большей компетентностью судить о различных гранях духовной жизни народа.

Значение Дзэн сознательно или бессознательно признают все – и ученые, и толпа. Первые применяют Дзэн в аналитической и критической деятельности, вторые живут соответствующей жизнью, получают наслаждение от сказок и преданий, истоки которых восходят к этому учению.

Зарубежные авторы, пишущие о Японии, единодушно признают факт активного влияния Дзэн-буддизма на становление японской культуры, японского национального характера. Так, покойный сэр Чарльз Элиот, не дождавшийся выхода в свет своей замечательной книги «Японский буддизм», пишет: «Дзэн играл важнейшую роль в художественной, интеллектуальной и даже политической жизни стран Дальнего Востока. В известном смысле из него выкристаллизовался японский характер, но в то же время он был и способом проявления этого характера. Никакая другая разновидность буддизма не была столь японской по духу». Не случайно Элиот отмечает, что Дзэн служит способом проявления национального характера. Ведь в действительности Дзэн-буддизм зародился в Китае около полутора тысяч лет назад и только в эпоху Поздняя Сун, то есть в начале XIII в., попал на Японские острова. Соответственно, история существования Дзэн в Японии не столь обширна по срокам, как история Чань в Китае, однако само учение как в этическом, так и в эстетическом аспектах идеально отвечало духовным запросам японцев, почему и проникло в жизнь народа гораздо глубже и шире, чем это произошло в Китае. Таким образом, вывод, сделанный Элиотом, никак нельзя считать преувеличением.

Другой талантливый английский японовед сэр Джордж Б. Сэнсом в монографии «Япония. Краткая история культуры» приводит такое наблюдение: «Влияние школы Дзэн на Японию было настолько всепроницающим и всеобъемлющим, что оно и составило самую суть этой замечательной культуры. Проследить многочисленные ответвления Дзэн в различных проявлениях мысли и чувства, в искусстве, литературе, в быту означало бы написать со всей возможной скрупулезностью наиболее сложную и наиболее захватывающую главу о духовной истории страны». Хотя позже я еще предложу свою критику работы Сэнсома в вопросе об отношении японцев к природе, с данным его обобщением трудно не согласиться.

Какие же характерные особенности отличают Дзэн от прочих проявлений буддизма? Их необходимо четко выделить, прежде чем мы перейдем к рассмотрению связи между учением Дзэн и отношением к природе, которое сложилось в Японии на протяжении веков. Разумеется, детальный анализ всех составляющих доктрины Дзэн-буддизма выходит далеко за рамки данной книги – это слишком сложная тема, требующая много сил и времени. Ограничимся самыми общими определениями, касающимися смысла Дзэн, которые позволят нам правильно понять любовь обитателей Страны восходящего солнца к природе. Для этого попытаемся рассмотреть Дзэн-буддизм в четырех аспектах: религиозном, моральном, эстетическом и эпистомологическом.

* * *

Прежде всего, Дзэн никак нельзя считать чисто аскетическим учением. Конечно, при виде монаха, поселившегося в убогой хижине и употребляющего в пищу лишь рис, соленые овощи да бататы, мы вправе представить образ сурового отшельника, чуждого мирским соблазнам и провозгласившего главным принципом жизни изнурение плоти. Но было бы по меньшей мере легкомысленно полагать, что этими внешними признаками аскетизма все и ограничивается. Дзэнское просветление открывает глубинные источники жизни и тем самым создает основы подлинной религиозности. Другими словами, тесно соприкасаясь с действительностью, живя ею, Дзэн превращается в религию самой жизни. Тот, кто знаком только с христианством или, например, с какими-то разновидностями индийского учения Бхакти, вероятно, будет недоумевать: что же именно в Дзэн соответствует их понятиям Бога и набожности? Реальность в данном случае представляется им слишком концептуальным, философическим понятием, лишенным высокого духовного смысла. Однако и в буддийской доктрине употребляются зачастую отвлеченные термины: татхата (Самобытность), шуньята (Пустота, Пустотность), бхутакоти (Пределы сущего) и т. д. Это порой позволяет ученым христианского толка и даже некоторым японским исследователям трактовать Дзэн как квиетистскую доктрину, как учение о жизни, отданной медитации. Для самих же приверженцев Дзэн все перечисленные термины далеки от голого концептуализма, наполнены вполне реальным смыслом и жизненной энергией. Ведь Действительность, Самобытность или Пустота рассматриваются ими не в абстрактно-умозрительной форме, а в конкретном контексте, в прямой связи с процессами и явлениями окружающего мира.

Дзэн никогда не уходит от реальных фактов, он живет в гуще событий, в сфере «имен и форм». Если только существует Бог – персонифицированный или безличный, – он должен быть с Дзэн и в Дзэн. До тех пор пока объективный мир, взятый в религиозном, философском, поэтическом или любом другом аспекте, предстает грозной, разрушительной силой, враждебной человеку, в нем нет Дзэн. Ибо Дзэн заставляет «былинку уподобиться в действии телу Будды в шестнадцать футов высотой и, наоборот – тело Будды в шестнадцать футов высотой уподобиться в действии былинке». Дзэн держит Вселенную на ладони. Такова религия Дзэн.

Можно принять Дзэн за некую разновидность пантеизма. Внешне так оно и есть – недаром сами буддисты порой по невежеству разделяют это мнение. Но, если попытаться с подобных позиций охарактеризовать важнейшие особенности Дзэн, главное будет упущено, так как в основе учение не пантеистично – во всяком случае, не больше, чем христианство. Вдумайтесь в смысл диалога между мастером Уммоном (Юнь Мэнь) и его учеником.

Монах: Что есть чистое тело Дхармы?

Мастер: Живая изгородь.

Монах: Как ведет себя тот, кто так понимает вопрос?

Мастер: Он златошерстый лев.

Если Бог – живая изгородь, отделяющая монастырские угодья от соседних крестьянских земель, здесь можно усмотреть элемент пантеизма. Ну а «златошерстый лев»? Ведь лев не является манифестацией чего-то иного – он сам по себе совершенен, независим и самодостаточен, он – царь зверей. В его образе не заложена идея проявления иной сущности.

Возможно, для читателя, не привычного к дзэнской образности, моих кратких разъяснений будет недостаточно, для того чтобы понять истинное значение «златошерстого льва» Уммона. Пожалуй, здесь стоит привести еще один дзэнский диалог-мондо из «Трактата о передаче света в светильнике».

Монах: Я знаю, что, когда лев бросается на противника, будь то заяц или слон, он обрушивает на него всю свою силу. Прошу вас, Учитель, скажите, что это за сила.

Мастер: Дух искренности (буквально: «сила бесхитростности»).

Истинность и искренность, или, другими словами, бесхитростность, означают полную