посвященных в тайны дзэнского мышления все эти собрания притч остаются непролазной чащобой, сплошными зарослями колючего кустарника. Тем не менее дзэнские мастера не идут ни на какие уступки: они настаивают на том, что у них особый способ самовыражения, считают, что разбираются в этом лучше других, – и имеют право так считать, поскольку их практика, сама природа их опыта играют определяющую роль в типичном для них методе общения, в выработке поведенческих норм. Чтобы мои слова не выглядели умышленным сгущением красок и нагнетанием атмосферы загадочности, я позволю себе привести один мондо, иллюстрирующий эстетические принципы Дзэн.

Однажды Рикко (Лу Гэн), высокопоставленный правительственный чиновник эпохи Тан, в беседе с дзэнским мастером Нансэном (Нань Цюань, 748–834) процитировал стихи Содзё (Сэн Чжао, 384–414), ученого монаха-философа:

Небо, Земля

со мною одного корня.

Тьма вещей

со мною одной природы, —

и заключил: «Не правда ли, великолепно сказано?»

Нансэн указал гостю на цветущий куст в саду и промолвил: «Люди видят цветы будто бы во сне».

Этот диалог наглядно передает эстетическое отношение Дзэн к объектам живой природы. Ведь большинство людей просто не знает, как любоваться цветами: они не могут приблизиться к цветам, уловить их дух и потому видят цветы «будто бы во сне». Обладатель отчужден от объекта обладания, между ними непреодолимая пропасть, и для обладателя невозможно вступить во внутреннее соприкосновение с предметом. Реальные цветы, какими мы их находим в действительности, остаются недоступны для тех, кто зрит их красоту. Если небо, земля и вся тьма вещей, что между ними, происходят от единого корня, от того же, что вы и я, то нужно суметь выявить и крепко ухватить этот корень, испытать его на деле. Именно такой живой опыт, непосредственное восприятие и проявились в этот миг, когда цветок своей естественной прелестью воззвал к эстетическому чувству Нансэна. То, что мы называем любовью японцев к природе, соотносится с Дзэн в том случае, когда мы приходим к непредвзятой, спонтанной оценке красоты, обусловленной естественностью всей нашей жизни.

При всем том нужно помнить, что самого по себе осознания великого Единства недостаточно для верного понимания природы, хотя чувство Единого, бесспорно, и создает базу для сентиментализма японцев в их бесконечном «природолюбии», помогает им глубже проникнуть в святая святых эстетического самосознания. Иначе говоря, сентиментализм предстает здесь как бы в очищенном виде. Но любовь возможна лишь в мире множества объектов, там, где есть разнообразие, и замечание Нансэна выглядит плоским в мире сплошных тождеств. Действительно, люди часто живут, словно во сне, не в силах узреть истинную основу бытия. Для эстетического восприятия природы необходимо наличие баланса единства и множественности, слияние личности человека с «тьмой вещей», согласно философии Аватамсака.

У Теннисона есть такие строки:

О маленький цветок! Когда б я только мог

Постичь тебя – твой корень, стебель, венчик, —

Я знал бы, что есть человек и что есть Бог.

Красоту цветущего вьюнка на покрытой трещинами каменной стене можно по-настоящему оценить лишь в соотнесении с первопричиной бытия. Само собой разумеется, что речь идет не о философском, концептуальном соотнесении, а о том способе, который предлагает нам Дзэн. Здесь нужен не пантеистический и не квиетистский подход, а жизненная, «живая» оценка природы, которую с таким блеском демонстрируют Нансэн и его последователи. Чтобы вести себя таким образом и по заслугам воздать Нансэну, нужно сначала поприветствовать Рикко и проникнуться к нему дружескими чувствами – только так можно осознать всю значимость реплики Нансэна. Впервые красота увиденного им цветка отразилась в зеркале человеческой души.

Эстетическое восприятие природы всегда предполагает наличие элемента религиозности. Под «религиозностью» я имею в виду некую «надмирность», «потусторонность», умение подняться над миром относительных величин, где мы бесконечно сталкиваемся со всевозможными препонами и ограничениями. Физические и психологические препоны и ограничения, подстерегающие нас на каждом шагу, не дают нашему эстетическому чувству свободно устремиться к объекту созерцания. Красоту можно по-настоящему ощутить лишь тогда, когда располагаешь свободой движения и свободой выражения. Красота не в форме, но в том значении, скрытом смысле, который она содержит, а почувствовать скрытый смысл предмета можно лишь тогда, когда «созерцатель» всем своим существом погружается в созерцаемое, живет и движется вместе с ним. Такое возможно лишь для человека, постигшего «высший мир», где не действуют взаимоисключающие оппозиции, которыми заполнена наша повседневность, или, скорее, когда обыденные взаимоисключающие оппозиции органично входят, как они есть, в бытие высшего порядка. И здесь эстетика сливается с религией в одно целое.

Джордж Сэнсом в своей книге «Япония. Краткая история культуры» пишет о дзэнском понимании любви к природе:

«Дзэнские художники и поэты, – а зачастую трудно сказать, где кончается их поэзия и начинается живопись, – не ощущают никакого антагонизма между человеком и природой, даже наоборот – сознают не то что свое родство с природой, а полное тождество. Их интересует не вечное движение на поверхности жизни, а, по определению профессора Анэсаки, вечное спокойствие, увиденное под личиной перемен».

Однако это вовсе не Дзэн. И профессор Анэсаки, и Сэнсом – оба неточно улавливают смысл дзэнского отношения к природе. Дзэнский художник, созерцающий природу, не испытывает ощущения «тождественности» с ней и не ищет «вечного спокойствия». До тех пор, пока он еще способен к осмыслению происходящего, он не вошел во врата Дзэн, не постиг мудрость учения. Он погружен в грезы. «Вечное спокойствие», о котором он грезит, не есть Дзэн. Если поэт или художник останавливается на том, что видит «под личиной перемен», значит, он все еще идет рука об руку с Рикко и Содзё, но очень далек от того, чтобы стать другом Нансэна. Цветок доставляет подлинное наслаждение лишь тогда, когда художник живет с ним и в нем, когда художник перестает ощущать даже свою «тождественность» с природой, не говоря уж о «вечном спокойствии».

В системе Дзэн ничто не может рассматриваться как «вечное движение на поверхности жизни», ибо жизнь есть единое и неделимое целое, не имеющее ни поверхности, ни глубинных недр, а значит, не может быть и никакого «вечного движения» в отрыве от самой жизни. Как разъяснил некогда Уммон на примере своего «златошерстого льва», жизнь движется в целостном единстве – безостановочно, стремительно или неторопливо, – можете называть это как угодно, от вашего определения сам факт все равно не изменится. Дзэн берет жизнь во всей ее полноте и движется либо приостанавливается вместе с ней. Там, где есть хоть какой-то признак жизни, присутствует и Дзэн. Когда же «вечное спокойствие» противопоставляется «вечному