Танъю не знал, как выразить обуревавшие его чувства. Градоначальник любезно согласился отдать катацуки за ту же цену, которую ему пришлось уплатить купцу, но с условием, что в благодарность за это Танъю нарисует для него двенадцать видов Фудзи. Разумеется, Танъю согласился, но задача была непростая, и художнику пришлось потратить на ее выполнение немало сил. Зато серия Танъю «12 видов Фудзи» явилась общепризнанным шедевром школы Кано.

Ничто так не выявляет влияние Дзэн-буддизма на традиционную японскую эстетику, как анализ основных принципов строительства чайного павильона, или чайного домика, предназначенного для проведения известной нам церемонии тяною. Правила чайной церемонии никогда не были записаны в каком-то нормативном своде – они формировались в течение веков благодаря неустанному радению поколений, искушенных в своем деле мастеров. Их духовная дисциплина позволяла облекать присущую всем японцам любовь к природе в строгие формы, соответствующие дзэнской философии, морали и художественной практике. Тот, кто знает все о чайной церемонии – ее истории, теории, практике, духовной основе и моральном воздействии на окружающих, – может сказать о себе, что он постиг тайну японской национальной психологии.

Итак, представим себе чайный павильон при храме Дайтоку-дзи, который считается центром культуры чайной церемонии. В конце тропинки, выложенной из плоских камней, стоит маленькая скромная хижина под соломенной кровлей. Вместо двери – невысокий, узкий проем в стене, через который можно проникнуть внутрь, только избавившись от всего лишнего, в частности оставив за порогом два меча, непременный атрибут служилого самурая в средние века.

Внутри мы найдем слабо освещенную комнатку площадью около десяти квадратных футов. Потолок неровный как по высоте, так и по фактуре материала. Опорные столбы – это обыкновенные неструганые бревна. Постепенно комнатушка становится как бы светлее, глаза привыкают к полумраку, и мы замечаем в нише-токонома старинный свиток-какэмоно или написанную тушью картину-суми-э. Курильница с ароматическими смолами струит благоухание. Душистый дымок успокаивает нервы. В цветочной вазе всего один цветок, вовсе не поражающий великолепием и пышностью, например белая лилия, что цветет в лесу под сенью утеса в окружении хмурых сосен. Скромный цветок, само воплощение красоты, привлекает внимание всех немногочисленных гостей, приглашенных на чашку чая, чтобы вместе ненадолго отрешиться от докучных мирских забот.

Мы сидим и слушаем бульканье кипящей воды в чайнике, помещенном на железный треножник, что стоит в квадратном отверстии утопленного в земляном полу очага. Шум кипящей воды здесь не похож на то обычное бульканье, что издает большой чайник на сильном огне, и не случайно ценители чайной церемонии приравнивают этот звук к пению ветра в ветвях сосен. Здесь человек может ощутить себя отшельником в горной хижине, где лишь белые облака да ветер в соснах делят с ним одиночество.

Беседуя в такой обстановке с друзьями о картине-суми-э или о каком-либо необычном предмете чайной утвари, человек воспаряет духом над трудностями повседневной жизни. Воин забывает на время о сражениях, коммерсант избавляется от навязчивой идеи погони за деньгами. Право же, это кое-что значит – найти в мире бурь и гроз, суетных увлечений и страстей укромный уголок, где ты можешь забыть о прозе жизни и заглянуть в вечность.

Читатель может сказать, что нет ничего особенного в том, чтобы выпить чашку чая; что японцы придают слишком большое значение житейским мелочам, забывая о куда более серьезных вещах. Но что бы вы ни думали по этому поводу, мастера чайной церемонии и прочих дзэнских искусств будут продолжать заниматься своим делом, убежденные в непреходящей ценности принципов Дзэн, в незыблемости законов ваби и саби.

В заключение приведу эпизод из биографии Дзёсю (Чжао Чжоу, 778–897), чаньского мастера, знавшего толк в чаепитии.

Однажды Дзёсю спросил монаха, пришедшего навестить наставника: «Ты здесь уже бывал?» Тот ответил: «Нет, Учитель». «Выпей чашку чая», – сказал Дзёсю. Спустя некоторое время к нему зашел другой монах и в ответ на тот же вопрос подтвердил: «Да, Учитель». – «Что ж, выпей чашку чая», – снова сказал Дзёсю.

Провизор монастыря поинтересовался: «О Учитель, почему вы одинаково приняли обоих монахов, хотя один из них ранее уже бывал у вас, а другой нет?» «Выпейте чашку чая», – ответствовал Дзёсю.

Когда Бокудзю (Му Чжоу), другой чаньский мастер, узнал об этом разговоре, он спросил монаха, вернувшегося от Дзёсю, что имел в виду Учитель. «Ничего, он просто чудил», – сказал монах. «Бедный Дзёсю, он и не знает, что ты вылил на него ковш грязи», – заметил Бокудзю и наградил монаха затрещиной. Обернувшись к одному из своих молодых учеников, он снова задал вопрос: «А ты что думаешь о Дзёсю?» Ученик начал отвешивать почтительные поклоны, за что также получил затрещину.

Монах, навещавший Дзёсю, спросил злополучного ученика: «Почему твой наставник тебя ударил?» Тот ответил: «Если бы он не был моим наставником, он бы меня не ударил».

В конце концов выпить чашку чая тоже не так уж просто – последствия могут быть довольно серьезные.

Глава восьмая

Дзэн-буддизм и любовь японцев к природе

Я часто думаю о том, что своей любовью к природе японцы обязаны прежде всего горе Фудзи, горделиво возносящей свой белоснежный купол над главным островом архипелага. Когда бы я ни проходил по тракту Токайдо мимо подножья горы, каждый раз я останавливался, если, разумеется, погода тому благоприятствовала, чтобы вдоволь полюбоваться несравненной красотой вершины, которая, по словам токугавского поэта Исикавы Дзёдзана (1583–1672), «перевернутым веером белым вздымается ввысь к небесам». Чувство, которое пробуждает в нас Фудзи, не похоже на эстетическое наслаждение от созерцания художественного совершенства. От нее веет духовной чистотой, она влечет к возвышенным помыслам.

Ямабэ Акахито, один из величайших поэтов VIII в., воспел Фудзи в бессмертных стихах, вошедших в антологию «Собрание мириадов листьев» («Манъёсю»):

Я на берег морской

вышел к бухте, что Того зовется,

И увидел вдали

белый купол Фудзи-горы —

Будто снег лежит в небесах…

Другой неизвестный поэт эпохи Нара говорит о священной горе с трепетом, подчеркивая ее религиозную значимость для страны:

Над Суругой и над краем Каи

Фудзи к небу вознеслась главою.

Даже тучи, страхом обуянны,

не плывут над тем священным пиком,

Даже птицы, распростерши крылья,

пролететь над кручей не решатся.

То пресветлый Бог взирает с высей

на страну Восхода, край Ямато,

то сокровище ее и слава.

Будем же вовеки любоваться

дивным видом Фудзи из Суруги!..

(«Манъёсю», V.III)

Приведенное пятистишие Сайгё о Фудзи выдержано в