никогда раньше не искал особенно воинственных женщин, хотя, клянусь, когда Шарлотта кричит на меня, это делает меня твердым, и мне нравятся сильные женщины. Женщины, которые знают, что у них на уме. И хотя Шарлотта, возможно, изначально была неуверенной в своих желаниях, все это пробудило в ней силу, которая заставляет меня еще быстрее падать по скользкой дорожке к влюбленности в нее.

Звук того, как она называет меня своим парнем, даже с сарказмом, даже когда она говорит, что мы больше не вместе, делает что-то странное с моими внутренностями. Мне хочется дотянуться до нее, притянуть ее через стол к себе, запутаться пальцами в ее волосах и сказать ей, чтобы она повторила это снова, даже если это больше не правда.

Даже если это никогда не было правдой.

Официантка возвращается, ставит перед нами наши тарелки, и я прочищаю горло.

— Я самый младший, — медленно говорю я, когда женщина уходит, взглянув на Шарлотту, которая разворачивает свое столовое серебро. — А мои братья — мои единокровные братья. Я четвертый сын своего отца и незаконнорожденный.

Она сжимает губы.

— Это архаичное слово.

— Преступные семьи могут быть архаичными. Договорные браки, иерархии, наследства. Мы живем по кодексам, традициям и наборам правил, которые остальной мир оставил после себя. И хотя Братва может быть более откровенной в своей жестокости, мы далеко не единственная организация, подобная этой.

Шарлотта с трудом сглатывает, но медленно кивает.

— Это кажется таким странным, — наконец говорит она. — Значит, ты никогда ничего не унаследуешь от своего отца.

Я пожимаю плечами.

— Вероятно, немного денег. Он человек жесткий и жестокий, и если он и любит меня, то это связано с ожиданиями и гордостью, которые душат любовь. Но я думаю, что он, вероятно, оставит мне какой-то остаток своего наследия, не то чтобы я этого хотел. Что касается богатства и бизнеса, которые он построил, и большей части того, что принадлежит ему, а также его положения, это перейдет ко Льву, когда моего отца, не станет.

Шарлотта морщится.

— Из того немногого, что я знаю о Льве, я не могу себе представить, что он мог бы хорошо управлять чем-либо.

— Он и не мог бы. — Я могу сказать это уверенно. — Он жесток и не особенно умен, мстителен и тот, кто получает удовольствие от причинения вреда другим.

— Ты не получаешь? — Она смотрит на меня, в ее взгляде то же самое любопытство. — Разве это не то, что делают мужчины вроде тебя?

— Не могу сказать, что я никогда не получал от этого удовольствия. — Это самое близкое, что я могу сказать ей, чтобы рассказать правду о том, каким мужчиной я был, не ужаснув ее так сильно, что она даже не захочет ехать со мной в одной машине. — Но я не жду этого с нетерпением. Иногда, есть люди, которые этого заслуживают, Шарлотта. Я не думаю, что ты можешь это понять, и я действительно не хочу, чтобы ты это понимала.

Ее челюсть сжимается.

— Я не ребенок, Иван.

— Я знаю. — Я упираюсь руками в край стола, размышляя, как объяснить ей все это, и остаюсь ни с чем. Не то чтобы я считаю ее глупой или ребенком, просто я не знаю, как начать объяснять ей разницу между желанием причинить кому-то боль и умением делать это хорошо. Причины, по которым мужчина может заслуживать той боли, которую я причинил.

— Я не настолько неосведомлённая, что…

— Нет, но ты прожила совсем другую жизнь. И я уже заставил тебя признать больше мира, в котором я живу, чем я когда-либо хотел. — Я тяжело вздохнул. — Ты спросила, кто унаследует от моего отца.

Я хочу сменить тему. Шарлотта кивает, втыкая вилку в вафлю.

— Это как-то связано со всем этим?

— В каком-то смысле. — Я не собираюсь торопиться, не тогда, когда у меня наконец-то появилась возможность объяснить ей что-то о себе, и она меня слушает. Я задавался вопросом, стоит ли вообще пытаться, не станет ли от этого только хуже. Но эти тикающие часы заставляют меня чувствовать, что я должен попытаться. Хотя бы для того, чтобы надеяться, что, когда она уйдет, у нее будет ясная картина того, кто я. Или настолько ясная, насколько я могу ее нарисовать, во всяком случае, без того, чтобы она убежала от меня еще до того, как мы доберемся до Вегаса.

— Лев — наследник моего отца, — медленно объясняю я, пока мы занимаемся едой. — Остальные трое из нас — инструменты. Ники и Антон в особенности, потому что они законные продукты союза моего отца с его женой Катериной. Ники и Антон делают то, что им говорят, из слабой надежды, что однажды Лев настолько разозлит отца, что вместо этого кто-то из них окажется на его месте. Если бы это сделал один из них, они бы быстро набросились друг на друга, точно так же, как Лев легко набрасывается на них, если они не подчиняются.

Шарлотта делает медленный вдох, сжимает губы и кивает.

— И это оставляет тебя… где именно?

— Если Лев — правая рука моего отца, то я был его левой. Той, которую он использует для мести, чтобы держать других в узде, чтобы навязывать свои правила, потому что, хотя Лев жесток и немного глуп, а Ники и Антон слабы, я не такай. И я думаю, в глубине души он хотел бы, чтобы я был достаточно законным, чтобы унаследовать от него. Он… — Я делаю паузу, думая о том, сколько именно я должен сказать. — Он часто напоминает об этом Льву. Ники и Антону тоже, напоминая, если они не будут осторожны, он отдаст все мне, и вместо них унаследует бастард.

Глаза Шарлотты расширяются.

— Может ли это произойти на самом деле?

— Это сложно. Технически мой отец может делать все, что пожелает. Но он не монолит. Есть и другие паханы — патриархи других преступных семей, которые увидят в этом причину, чтобы прийти и попытаться забрать то, что он построил. Я бы унаследовал войну, это точно, если бы он сделал такой выбор. Но это неважно, потому что я этого не хочу, и никогда не хотел.

— Тогда зачем оставаться? Зачем ты вообще что-то делал, чтобы помочь ему? — Брови Шарлотты сходятся вместе. Выражение ее лица можно было бы расценить как осуждение, но я предпочитаю интерпретировать его как любопытство. В основном, я полагаю, потому что мысль о том, что она осудит меня за жизнь, которую я вел, причиняет мне боль.

— Нельзя уйти из Братвы, Шарлотта, — тихо говорю я ей. — Нельзя