славного. Это уж как свою жизнь выстроишь. Помните ёмкую формулу, – теперь он обращался к обоим. – Счастье, когда утром торопишься на работу, а вечером – ноги сами несут домой? И – верно: трудно найти дело по душе и по плечу. Такое, что аж жмуришься в предвкушении нового дня. Ещё трудней – свою женщину. Магнита, чтоб безошибочно притянуть именно её, не существует. Но если получилось, – считай, жизнь удалась.

– Но я-то!.. – Алька потянулся к фотографии. Дядя Толечка придавил его руку.

– Со временем найдёшь. Не сразу, конечно. Но когда-то, да сыщется. И боль сегодняшняя пройдет. А вот свет от Натальи в тебе должен сохраниться. Вроде шахтёрской лампочки. Это важно…

Альку ласково обхватили сзади за плечи, – вернулась тётя Тамарочка. Вжалась лицом в его волосы.

– Всё пройдёт, лапушка, – как в детстве шепнула она.

Дядя Толечка вложил в Алькину ладонь налитую рюмку:

– Расскажи-ка лучше, как всё-таки отпуска добился.

По лицу Альки пробежало прежнее лукавство. Он понимал, чего ждут слушатели. Да и живая натура брала своё. И вскоре он повествовал о солдатском своём бытии как об авантюрном похождении ловкого и бесшабашного шалопая. Из призывного пункта Поплагуева докатило аж до Харькова. До высшего военно-авиационного училища имени дважды Героя Советского Союза С. И. Грицевец. Грицевец оказался Сергеем Ивановичем. А значит, в мужском роде склоняется. А стало быть, и само училище должно носить имя не Грицевец, а Грицевца. Каковым наблюдением Алька поделился со старшиной эскадрилии прапорщиком Счирым.

– Стало быть, неправильно всё? – развеселился прапорщик.

– Неправильно, – подтвердил Алька.

– Стало быть, столько лет было правильно, а как тебя призвали, стало неправильно?

– И раньше было неправильно.

– О как! Молодец. Как это? Лингвист. А точечную сварку знаешь? Нет? Ничего! В роте аэродромного обслуживания обучат.

Угроза выглядела серьёзной. В аэродромной роте служили почти исключительно азербайджанцы, и нравы царили соответствующие: самая страшная в авиации «стариковщина».

Но природная сметка и весёлость нрава быстро помогли ему освоиться в новых условиях и от аэродромной роты уберегли.

В казарме он обнаружил горн и очень удачно выдал залихватскую побудку в присутствии замполита полка.

Впечатление произвёл. После принятия присяги рядовой Поплагуев был назначен помощником директора гарнизонного клуба – с ответственностью за проведение музыкальных мероприятий. Разместили его в казарму Первой эскадрилии, и тоже удачно. В первые же дни наладились отношения с солдатской интеллигенцией – замкомвзвода Лущиком, каптёрщиком Марешко. Оба они, как выяснилось, умели играть в преферанс. Или думали, что умеют, – как увидел Алька. Разубеждать не стал. Просто подключился третьим. Четвёртым был приглашён рядовой Петрухин. Собирались по ночам в каптёрке. Играли по полкопейки вист. И через короткое время все они оказались Алькиными должниками. Сержанту Лущику, богатейшему человеку с заоблачным окладом двадцать один рубль, выплатить проигрыш было не накладно. К тому же он и впрямь быстро учился и со временем проигрывал всё меньше. Само собой, всегда находились взаимозачёты с каптёрщиком. Тяжелее прочих доставалось Петрухину. Длинный, тощий, вечно голодный. Вечно безденежный. Три рубля восемьдесят копеек солдатского жалованья проедал в гарнизонном ларьке, едва получив. Так что месяц существовал в долг. Зато в гарнизоне оказалась богатейшая, полная раритетов библиотека. Поплагуев быстро втёрся в доверие к пожилым библиотекаршам, степенно, под чаёк, вёл неспешные беседы. Обсуждали классическую литературу и самиздатовские новинки. После чего Алька отправлялся рыться на отдалённых стеллажах, где скопилось заветное, не снимаемое с полок годами. Как-то даже обнаружил «Описание кабинета Её императорского Величества Екатерины Второй», прижизненное издание. Поплагуев отбирал, помечал. Список передавался Петрухину. И тот шел на дело. Воровал книги, запихивая под ремень, и передавал кредитору – в счет погашения долгов. В адрес Земских пошли посылки.

Как-то в каптерку после отбоя заглянул командир роты старший лейтенант Берёзкин. Тоже оказавшийся преферансистом. Плохим преферансистом. И – что уж вовсе некстати – азартным. Взять мизер на голой девятке при чужом ходе было у него в порядке вещей. Долг его начал набухать стремительно. Но Алька – понятное дело – денег с командира не требовал. Они завели как бы долговую тетрадь, на которой долг и фиксировался. Так что, когда пришло известие о смерти Натальи, рядовой Поплагуев получил внеочередной отпуск – по взаимозачёту.

– Паучило, – хмыкнул, выслушав, Гранечка.

– Обалдуй, – подправил дядя Толечка.

Алька улыбался, как актёр, потрафивший публике.

Об одном не сказал он ни дяде Толечке, ни даже надёжнейшему дружку Оське.

Все свободные часы просиживал он в Ленкомнате, где писал армейскую повесть – о тех самых впечатлениях, о которых взахлёб живописал за столом. Только на бумаге всё это выглядело вовсе не столь благостно и раскудряво. Был, конечно, колоритный старшина экскадрилии Счирый, всякое построение начинавший как запев: «По первопутку поговорим за шинеля». Были чудные, неуставные отношения меж летчиками и обслуживающими техниками, когда солдаты не раз спасали перепивших офицеров от «губы».

Но была и школа молодого бойца с огромными, как ангары, казармами, куда вместе втиснули три сотни русских новобранцев и десяток армян. И эти десять безнаказанно лупцевали русских пацанов, потому что сразу сбились в стаю, а русские держались порознь, и когда били одного, другие пугливо жались по углам. Была и резня меж армянами и азербайджанцами в батальоне аэродромного обслуживания, и «стариковщина», когда зачмырили нескладного рядового Петрухина. И довели до петли, из которой сам же Алька едва-едва успел его вытащить.

Закончив повесть, Алька поставил название – «Честь имею!», подумав, подписал – «прапорщик Счирый». Расхохотался новой проказе и перед самым отъездом в отпуск отправил в адрес журнала «Юность».

Отрывистый звонок в дверь прервал весёлое повествование.

В комнату, сопровождаемый тётей Тамарочкой, вошел Михаил Дмитриевич Поплагуев. Всегдашних сапог больше не было. Бывший армейский прокурор уволился из армии и был назначен первым заместителем прокурора области. Но шаг оставался прежним, хрумким. В облике добавилось увесистости и значимости. Он снисходительно всучил руку Земскому.

Завистливым взглядом шаркнул по моющимся финским обоям. Жутко дефицитным.

– Вот ты где! – он потрепал стриженую голову сына. – Мать, узнав, что приехал, с работы летит, сама не своя от радости. А сынок, оказывается, ещё с утра нагрянул и не заглянул, не позвонил. Будто родного дома нет! – попенял он.

– Так мама уже вернулась?! – Алька обрадовался.

– Скоро будет, – Михаил Дмитриевич неодобрительно скосился на изрядно попитое спиртное.

– Гляжу, не меняетесь, мизерабли!

– Почему, собственно, мизерабли? – удивился Гранечка.

Кто такие мизерабли прокурор сам не помнил. Но угадал насмешку. Набычился.

– Потому что пора уж определяться, с кем вы! С народом, по столбовой дороге, или всякими там закоулками? Кто из нас по молодости не фанфаронил? Но – впереди жизнь. А в ней кто первым, тот и в первых. В партию, кстати, пора вступать. Как, сын? Созрел?

– Перезрел, – сдерзил Алька.

Гранечка не удержался – хихикнул.

Михаил Дмитриевич неодобрительно покачал головой. Глянул на Граневича, глаза в глаза, как бы желая прожечь, как