которая, очевидно, сочинена для того, чтоб уверить новых христиан, будто в виленском гербе фигурирует не Алцис, а св. Христофор. Почему Балинский полагает, что вопрос о происхождении герба «когда-нибудь выяснится», если означенною легендою он разрешается так просто? Одно из двух: или Балинский умышленно умалчивает о ней, или действительно не знал о ее существовании? Если умалчивает, то с какою целью? А если не знал даже и он, то откуда же она известна одному Семеньскому? Уж не сам ли он сочинил ее?

Впрочем, Балинский должен был так говорить. Как иезуит, он остался верен себе: водит нарочно окольными путями читателя, чтоб отдалить его от истины. Он умышленно обходит то обстоятельство, что герб получил начало свое не в 1548 году, а слишком 200 лет раньше, в 1325 или 1330 году, когда литовцы не знали еще латинского языка, а следовательно, не имели ни возможности, ни надобности делать вокруг своей печати надписи, которую так критикует Балинский, и еще менее изображать на ней крест. Без сомнения, первоначальная печать с изображением Алциса не имела никакой надписи и таковая сделана только во времена христианства, с добавлением вензелевого имени Пресвятой Девы Марии, т. е. связанных между собою букв М и R и украшенных сверху крестом, как употребляется этот вензель доныне, причем самое изображение печати оставлено без малейшего изменения и только Алцис переименован в Христофора. Это отнюдь не догадка, а прямой факт, потому что св. Христофор ни в древности, ни в Новейшее время не считался покровителем (патроном) Вильны, но таковыми были, вначале (по свидетельству орденского посла к Витольду, в 1897 году, графа Кибурга) св. Николай Мирликийский, а потом Казимир; Христофор же не имел здесь во имя свое ни храма, ни алтаря, ни празднества.

XIV. Знич. Мнимый священный огонь. Языческо-литовский

Литовцы во все времена считали огонь божественной силой, боготворили его в язычестве и почитают в христианстве, которое само заповедало почитание огня, выражающееся в свечах и лампадах, нередко неугасимых, пред образами. Но вечный языческий огонь никогда названия Знич не носил, и оно было присвоено ему только писателями, легкомысленно относившимися к делу и вводившими ученых в заблуждение целых три столетия.

Последствием этого было то, что в образованном мире, даже в Литве (но не в народе), укоренилось до такой степени убеждение в существовании огня Знича, что поколебать это убеждение представляется крайне трудным, если не невозможным, тем более что популярных сочинений, для искоренения этого ложного убеждения, нет, а все легкие, доступные всякому пониманию произведения, в особенности поэтические, вроде поэм Крашевского «Anafielas», основаны на безусловной вере в мнимые авторитеты и только укореняют понятия о несуществовавшем названии Знич.

Так, по свидетельству Петра Епископа, «Знич — вечный огонь, бог стихии огня, символ души богов и жизни целого мира, был боготворим и поддерживаем с величайшим тщанием и благоговением в отдельных храмах, окруженных крепкими стенами. Огонь пылал или в честь всех богов, или пред лицом единого непостижимого Существа, которое было силою и душою как богов, так и целого света. Из всего того, что об этом огне известно из летописцев, можно дать веру тому мнению, что почитание Знича (?) относится к самой отдаленной древности и занесено в Литву предками литовцев с Востока. Исторические сказания свидетельствуют, что литовцы в XIV столетии таили и скрывали в глубине неприступных лесов священные свои огни и были вполне убеждены, что угасание их грозит погибелью всему литовскому народу.

Самый огонь Знича добывался жрецами высеканием из кремня, который держал в руке истукан Перкуна.

На алтаре Знича жертвы не сжигались; это была бескровная жертва, неугасаемая лампада пред лицом богов; ему поклонялись с величайшим благоговением; от него брали головни для сожжения самых важных жертв и для погребальных костров. Золе его приписывали чудотворную, исцелительную силу; жрецы употребляли ее для ворожбы и предсказаний. Огонь Знича берегли жрецы и жрицы, под главенством самого Криве-Кривейто, и за допущение огня угаснуть виновные служители алтаря были сжигаемы живьем. Для огня этого употреблялись дубовые дрова из священных рощ, янтарь, живица и другие смолистые вещества.

Моления огню совершались в известные часы, при звуках тогдашней музыки».

Все это повторяет Нарбутт в 1-й ч., с. 285 своей «Истории литовского народа» и делает ссылки на «Житие св. Ансгария» и на примечания Преториуса.

Но Нарбутт машинально повторяет за всеми старинными писателями название Знич и не дает себе груда проверить, откуда, собственно, взялось это название. Причиною тому было незнание им литовского языка. За Нарбуттом повторяли это название и все последующие писатели, именно: из русских – Иловайский, Кукольник (Павел), Афанасьев; из польских – Нарушевич, Шайноха, Балинский и целый ряд их компиляторов. Не говорю о Стрыйковском и немецких древних летописцах, которые и придумали это название.

Нарушевич в «Ист. польск. нар.», ч. I, с. 451, говорит, что славяне также знали подобный огонь под названием Звич (?).

Афанасьев («Поэтич. воззрения славян на природу») на с. 7 выводит далее этимологию Знича и доказывает, что в эпоху язычества литовцы чтили огонь как особое божество под именем Знича, именно: «…зной, зиять или знеять — блестеть, сиять; зниять – пылать, пахнуть гарью; зноиться — дымиться; зноить — от сильного жара принимать красный цвет» (Областн. слов., 70; Донской обл. слов., 68). Г-н Афанасьев забывает, что эти корнесловы славянские, а не литовские и не могли выродить литовского слова Знич. Далее г-н Афанасьев продолжает:

«Но что поклонение огню принадлежало культу громовника, видно из самого возжжения священного пламени пред истуканом Перкуна. В Литве до сих пор рассказывают, что некогда Перкун, вместе с Поклусос, богом преисподней, странствовал по земле и наблюдал за людьми: сохраняют ли они священный огонь? – и при этом наделял богиню жатв, т. е. землю, неувядаемою юностью, силою плодородия» (Рус. обл.