как она боялась плохо пробежать дистанцию и не попасть в сборную. До ужаса боялась, до слёз, потому что проигрыш обозначал бы крах всех надежд. Теперь те переживания кажутся абсолютно бессмысленными, потому что судьба распорядилась совсем иначе.

Короткий звонок в дверь заставил её посмотреть на часы. Десять вечера — поздновато для гостей. Накинув халат на пижаму, она посмотрела в дверной глазок. Мама?

Мама уныло стояла под дверью и прижимала к груди мягкий баул в красную клетку, с какими в девяностые годы по стране ездили мешочники. С тех пор как Анфиса вышла из больницы, мама ни разу не появлялась на её горизонте и никогда не была в новой квартире.

Анфиса распахнула дверь:

— Проходи.

Мама подняла голову, и Анфиса увидела радужно-фиолетовый синяк вокруг глаза.

— Доча, Фиса… я вот… к тебе приехала… пожить… Не выгонишь?

После каждого слова мама делала большие паузы и отводила взгляд в сторону, стараясь смотреть на что угодно, только не на Анфису.

Мама поставила баул на пол и стала снимать кроссовки. «Мои кроссовки», — машинально отметила Анфиса. Те, что остались в квартире мамы вместе с другими вещами. Тогда, выходя из больницы, Анфиса забрала лишь самое необходимое.

— Так я поживу?

Анфисе показалось, что над её головой развязался узел и страховочный трос полетел вниз с большой высоты. Она взяла у мамы кофту и повесила её на вешалку:

— Поживи.

Не вставая с сиденья, мама стиснула руки, пару раз шмыгнула носом и резко запричитала:

— Это он меня так, Жорка. Совсем озверел. Как напьётся, так кулаки распускает. А я всё для него, для него. — Она коротко глянула на Анфису. — Родную дочку, кровиночку из дома ради этого гада выжила. — Мамина интонация взлетела к высоким нотам.

Анфиса поморщилась:

— А почему ты его не выгнала?

— Так мужик же всё-таки. Как одной жить? — Мама, видимо, догадалась, что сказала что-то не то, и осеклась. — Я не могу его выгнать, мы с ним расписались. — Она прижала к щекам ладони. — Ты не сомневайся, я тебя не стесню, ты мне где-нибудь в уголочке постели как собачонке. А хочешь, я на коврике примощусь в прихожей? — Мама униженно улыбнулась сквозь слёзы и двумя руками нырнула в сумку. — Я и тапки с собой прихватила. Куда же они завалились?

С высоты своего роста Анфиса смотрела, как мать трясёт над сумкой растрёпанными волосами, подкрашенными в бурый цвет красного дерева, и чувствовала тягучую тоску, смешанную то ли с досадой, то ли с жалостью — не разобрать.

* * *

Ночью мама шумно похрапывала на диване и стонала долгими протяжными стонами. Сон не шёл, проматывая мысли однообразным унылым кругом. Анфиса вышла на лоджию и распахнула оконные створки.

Над головой хлебным караваем качался диск луны, надломанный с одного края. В тёмных башнях домов через дорогу светились редкие окна. О крыши высоток лениво тёрлись боками дымчато-серые облака. Красным неоном горели огни рекламы круглосуточного торгового центра. По тротуару ехал одинокий велосипедист.

Опёршись ладонями о колени, Анфиса сделала несколько активных вдохов и выдохов, чтобы восстановить дыхание, как после забега.

Мама… Анфиса выпрямилась. Надо бы её пожалеть, избитую, несчастную, униженную. Но не жалелось. Ей было стыдно своей чёрствости. Удивительно, но отпустить грехи Олегу оказалось проще, чем принять и понять свою родную маму.

Анфиса задумалась: что такое прощение? Выпущенная из клетки птица, вместе с которой улетает тяжесть с души, или камень, который приходится выковыривать из памяти, порой раздирая в кровь руки? Наверное, и то и другое. На ум приходили обрывки воспоминаний, которые, казалось, она сумела похоронить. И голос мамы даже сквозь годы звучал со знакомой до боли интонацией: «Фиска, живо одевайся и иди гулять! Нечего дома болтаться, толку от тебя никакого!»

Когда мама отправляла её из дома, Анфиса понимала, что к маме придут гости или она хочет побыть вдвоём с дядей Жорой, у которого при виде Анфисы глаза становились мутно-жёлтого цвета, как пиво, которое он всегда приносил с собой в больших пластиковых бутылках.

Входя в квартиру, дядя Жора громко спрашивал у матери:

— Где твой довесок? Опять будет путаться под ногами?

В ответ мама визгливо смеялась заливистым искусственным смехом, и Анфиса, не дожидаясь приказа идти гулять, надевала пальтишко и убегала на улицу.

Чаще всего просто слонялась по району, прибиваясь то к одной группе знакомых ребят, то к другой. В особенно плохую погоду она решалась заглянуть к подружке Маринке из соседнего класса. Маринины родители работали дворниками в жилконторе и поэтому ютились в крошечной служебной квартире на первом этаже.

Суть заключалась в том, что в Марининой квартире жило счастье, которое мягкой женской рукой гладило их по детским головам и вкусно пахло пирогами и котлетами с макаронами. Макароны с котлетами Анфиса до сих пор считает самой вкусной едой на свете. А ещё Маринина мама намазывала на булку толстый-толстый слой домашнего яблочного мармелада с корицей, и они с Маринкой ухитрялись до ушей перемазываться мармеладом, чтобы потом с визгом толкаться у раковины и брызгать друг на друга водой.

Марининому папе со всего дома несли электроприборы для починки, и в свободное время он обычно сидел в кухне и ковырялся отвёрткой в каком-нибудь миксере или настольной лампе. Кухню папа облюбовал по той причине, что там чаще всего бывала Маринина мама. Иногда Анфиса подмечала его взгляд, устремлённый на жену, видела, как его лицо становится задумчивым и нежным.

Дома Анфиса старалась вести себя как можно незаметнее и через некоторое время после того, как в их доме поселился дядя Жора, нашла для себя место под кроватью — широкой старомодной кроватью с провисшей панцирной сеткой. Кровать досталась в наследство от бабушки.

Под кроватью можно было незаметно лежать на животе и читать книги с фонариком или мечтать о том, как вырастет и уедет в другой город, подальше от мамы и дяди Жоры с его толстыми пальцами, похожими на сардельки, и семейными трусами, в которых он ходил дома. Смотреть на полуголого дядю Жору в трусах было противно и стыдно, но маме, наверно, нравилось, раз она не делала ему замечания. Иногда, если хватало света, Анфиса ухитрялась делать на полу уроки под кроватью, пока учительница не отругала её за грязь в тетрадках. От воспоминаний стало совсем горько.

Неслышно ступая, чтоб не разбудить маму, Анфиса сходила в кухню, взяла яблоко и снова вернулась на балкон. Эх, мама, мама, теперь нам придётся заново привыкать друг к другу и учиться жить вместе. Это трудно, но иного