благодарит Мецената за то, что он удостоил его, сына бывшего раба, своей дружбой и рассказывает, как они познакомились. Всеми своими положительными качествами Гораций обязан отцу, который сделал все от него зависящее, чтобы его сын получил достойное образование, ни в чем не нуждался и сохранил «непорочность души». Поэт гордо заявляет, что никогда не будет сожалеть, что у него «такой был отец». Гораций вполне доволен своим положением и не желает ничего большего. Он рассказывает о своем распорядке дня и уверяет, что живет намного приятнее, чем «когда бы квестором был мой отец, или дедушка, или же дядя».

Седьмая сатира, по мнению ученых, является одной из самых ранних. Находясь в 43 (42?) году до н. э. в Малой Азии при штабе Марка Брута, Гораций стал невольным свидетелем судебной тяжбы между Публием Рупилием, носившим прозвище «Царь» (Rex), и полуримлянином Персием, богатым торговцем из города Клазомены. Судебное разбирательство, на котором обязанности судьи исполнял Брут, они превратили в настоящий балаган, обливая друг друга потоками ядовитой брани. В итоге Персий в исступлении призвал Брута немедленно разделаться с Рупилием Рексом, воскликнув: «Умоляю богами, о Брут благородный! / Ты ведь с царями справляться привык: для чего же ты медлишь / Этому шею свернуть? Вот твое настоящее дело!» Тем самым он намекнул, что сам Брут убил диктатора Юлия Цезаря, а его далекий предок некогда избавил Рим от царской власти. Всадник Рупилий Рекс был родом из италийского города Пренесте, занимал должность претора, а затем, внесенный триумвирами в проскрипционные списки, бежал к Марку Бруту. По данным античных комментаторов, Рупилий очень негодовал, что Гораций получил звание военного трибуна, и часто попрекал его незнатным происхождением[433]. Судя по данной сатире, Гораций не остался в долгу и отомстил обидчику.

Восьмая сатира представляет собой монолог деревянной статуи бога плодородия Приапа. Бог рассказывает, как он был изготовлен из пня смоковницы и поставлен в садах на Эсквилинском холме, чтобы отпугивать птиц и воров. Прежде здесь было кладбище для рабов и бедняков, но затем его засыпали землей, а сверху посадили сад (по приказу Мецената)[434]. Приап жалуется, что по ночам на Эсквилин продолжают наведываться отвратительные колдуньи Канидия и Сагана, которые очень досаждают ему:

Но ни воры, ни звери, которые роют тут норы,

Столько забот и хлопот мне не стоят, как эти колдуньи,

Ядом и злым волхвованьем мутящие ум человеков.

Я не могу их никак отучить, чтоб они не ходили

Вредные травы и кости сбирать, как только покажет

Лик свой прекрасный луна, по ночным небесам проплывая.

Видел я сам и Канидию в черном подобранном платье, —

Здесь босиком, растрепав волоса, с Саганою старшей

Шли, завывая, они; и от бледности та и другая

Были ужасны на вид. Сначала обе ногтями

Землю копали; потом зубами терзали на части

Черную ярку, чтоб кровь наполнила яму, чтоб тени

Вышли умерших — на страшные их отвечать заклинанья.

Был у них образ какой-то из шерсти, другой же из воску.

Первый, побольше, как будто грозил восковому; а этот

Робко стоял перед ним, как раб, ожидающий смерти!

Тут Гекату одна вызывать принялась; Тизифону

Кликать — другая. Вокруг, казалось, ползли и бродили

Змеи и адские псы, а луна, от стыда покрасневши,

Скрылась, чтоб дел их срамных не видать, за высокой гробницей.

Ежели в чем я солгал, пусть дерьмом меня замарают

Вороны; явятся пусть, чтоб меня обмочить и обгадить,

Юлий, как щепка сухой, Педиатия с вором Вораном!

Но для чего пересказывать все? Рассказать ли, как тени

Попеременно с Саганой пронзительным голосом выли,

Как зарывали они волчью бороду с зубом ехидны

В черную землю тайком, как сильный огонь восковое

Изображение жег, и как, наконец, содрогнувшись,

Я отомстил двум мегерам за все, что я видел и слышал;

Треснул я, сзади рассевшийся пень, с оглушительным звуком,

Точно как лопнул пузырь. Тут колдуньи как пустятся в город!

То-то вам было б смешно посмотреть, как рассыпались в бегстве

Зубы Канидии тут, как свалился парик у Саганы,

Травы и даже запястья волшебные с рук у обеих![435]

В девятой сатире Гораций описывает беседу с неким болтуном, который случайно встретился ему на Священной дороге. Этот человек стал настойчиво набиваться поэту в друзья и хвастаться своими разнообразными талантами. Горацию никак не удавалось избавиться от этого весьма назойливого попутчика, который не желал отставать от него ни на шаг. Даже когда болтуну нужно было идти в суд, он посчитал лучшим скорее проиграть дело, нежели покинуть поэта. Затем этот человек стал расспрашивать Горация о Меценате и, наконец, попросил помочь ему попасть в дом Мецената, чтобы втереться в доверие к соратнику императора («к Меценату быть ближе»). Очевидно, болтун именно ради этого и затеял весь разговор с поэтом. Неожиданно им на дороге повстречался поэт Аристий Фуск, но он не захотел помочь Горацию избавиться от назойливого спутника. Лишь когда их нагнал истец, искавший болтуна для того, чтобы притащить его в суд, мучения Горация закончились. Эта сатира высмеивает тех проходимцев, которые любыми способами пытаются проникнуть в высшее общество и приобщиться к делам великих мира сего.

Десятая сатира, завершающая первую книгу «Сатир», перекликается по своей тематике с четвертой сатирой. Гораций здесь вновь обрушивается на творчество римского сатирика Луцилия. В начале стихотворения критике подвергаются поэт и грамматик Валерий Катон, который готовил новое издание сатир Луцилия, и другой грамматик, имя которого не называется. Затем Гораций оправдывается, что ранее не только ругал творчество Луцилия за беспорядочность и грубость, но и хвалил его. Правда, хвалить Луцилия можно лишь «за едкую соль его шуток» и только. Поэт рассказывает, какими качествами должны обладать настоящие сатиры, и, дискутируя с воображаемым критиком, упрекает Луцилия за его небрежный язык с вкраплением греческих слов. Далее Гораций перечисляет своих ближайших собратьев по перу из кружка Мецената — это комедиограф Фунданий, трагик Поллион, эпический поэт Варий и идиллик Вергилий. «Я же сатиры пишу», — говорит поэт, и делает он это намного лучше, чем старые поэты. Затем Гораций вновь возвращается к Луцилию и отмечает, что «он — мутный источник», поскольку «больше ненужного в нем, чем того, что пригодно». Луцилий писал чересчур быстро и жестко, хотя, конечно, был «изящен и тонок». Если бы он жил в наше время, уверен поэт, ему бы пришлось вычеркнуть очень много лишнего