— под стать его одежде, слугам, дому, жене — не должны были больше всего удивлять? Он был бы человеком большого дарования, если бы повел его правильным путем, если б не избегал быть понятным, если бы знал границы хотя бы в речи. Его красноречие — ты увидишь сам — это красноречие пьяного, темное, беспутное и беззаконное. Есть ли что позорнее? [Меценат, „О моем образе жизни“]: „По реке вдоль берегов, что лесами курчавятся, взгляни, как челны взбороздили русло, как, вспенивши мели, сад заставляют назад отбегать“. Или это: „Завитки кудрявой женщины голубит губами, — начинает, вздыхая, — так закинув усталую голову, безумствуют леса владыки“. — „Неисправимая шайка: на пирах они роются жадно, за бутылкой обыскивают домы, и надежда их требует смерти“. — „Гений, который свой праздник едва ли заметит, нити тонкого воска, и гремучая мельница, — а очаг украшают жена или мать“. — Разве не сразу по прочтении ты увидишь, что это тот самый, кто всегда расхаживал по Риму в неподпоясанной тунике (даже когда он замещал отсутствовавшего Цезаря, пароль получали от распоясанного полководца)? тот, кто и на суде, и на ораторском возвышенье, и на любой сходке появлялся с закутанной в плащ головой, оставляя открытыми только оба уха, наподобье богатых беглецов в мимах? тот, кто в разгар гражданской войны, когда город был в страхе и все вооружились, ходил по улицам в сопровожденье двух скопцов — больше мужчин, чем он сам? кто тысячу раз женился — и брал ту же самую жену? Эти слова, так беззаконно соединенные, так небрежно расставленные, употребленные вопреки общепринятому смыслу, свидетельствуют о нравах не менее невиданных, извращенных и странных. Больше всего его хвалят за незлобивость: он не касался меча, не проливал крови, и если чем и выставлял напоказ свое могущество, так только вольностью нравов. Но он сам подпортил эту свою славу затейливостью чудовищных речей. По ним видно, что он был изнежен, а не кроток. Это станет ясно любому, кто увидит его кудрявый слог, и перевернутые слова, и мысли, нередко величавые, но теряющие силу еще прежде, чем высказаны до конца. Чрезмерное счастье вскружило ему голову; иногда в этом повинен сам человек, иногда — время»[402]. Сенека и во многих других местах подчеркивает, что красноречие Мецената неприемлемо для воспитанного человека[403]. Однако с этими несправедливыми упреками сложно согласиться. Сенека явно недолюбливал Мецената, возможно, завидовал ему; отсюда и крайняя пристрастность к его сочинениям.

Безусловно, сам Меценат трезво оценивал уровень своих произведений, поэтому и в историю он вошел не как великий писатель, и даже не как великолепный политик, и не как преданный друг Августа, и, уж конечно не как крайне богатый и изнеженный человек. Он вошел в историю прежде всего как покровитель поэтов, как подлинный «меценат».

Промежуток примерно между 40 и 15 годами до н. э. принято называть «золотым веком» древнеримской поэзии. Именно в этот небольшой период на поэтическом небосклоне Древнего Рима засияли звезды первой величины — Публий Вергилий Марон, Квинт Гораций Флакк и Секст Проперций. Их покровителем и близким другом был Меценат, организовавший нечто вроде литературного кружка и поддерживавший поэтов не только морально, но и материально. Этот кружок сформировался, по-видимому, примерно в 40–37 годах до н. э., а прекратил свое существование где-то после 13 года до н. э., поскольку большинство его членов к тому времени отошли в мир иной. В состав кружка в разное время входили: поэты Публий Вергилий Марон, Квинт Гораций Флакк, Секст Проперций, Луций Варий Руф, Домиций Марс, комедиограф и прозаик Гай Меценат Мелисс, поэт и прозаик Гай Вальгий Руф, Марк Плотий Тукка, критик Квинтилий Вар, грамматик и драматург Аристий Фуск, комедиограф Фунданий, ритор-грек Гелиодор, поэты и критики братья Виски.

Для чего же понадобилось Меценату собирать подле себя лучших римских поэтов? Дело в том, что он был весьма умным и прозорливым человеком. Как ближайший друг и советник Августа, он прекрасно понимал, что без поддержки общества и римской элиты императору будет весьма трудно осуществлять свои амбициозные реформы государственной власти. Чтобы получить эту поддержку, нужно сделать так, чтобы все поверили, что только великий и могущественный Август способен обеспечить счастье и процветание Римской державы. А чтобы все в это поверили, нужно возвеличить Августа, воспеть его деяния и военные подвиги в стихах и поэмах и распространить их в обществе. Иного пути в то время не существовало.

Следовательно, собирая вокруг себя величайших поэтов своего времени и обеспечивая их всем необходимым[404], Меценат преследовал отнюдь не благотворительные цели. При этом он прекрасно понимал, что ни в коем случае нельзя приказывать стихотворцам славить Августа, так как никакое великое произведение не может быть создано против воли. Поэтому он действовал совсем другим путем, то есть просил, увещевал, уговаривал поэтов, очень мягко и доброжелательно, и одновременно осыпал их деньгами и подарками, жаловал им дома и виллы. В итоге даже самые строптивые из его друзей-поэтов со временем начинали славить деяния Августа в своих стихах, превознося императора до небес и именуя богом. Правда, тут же нашлись бездарные поэты, которые стали воспевать императора лишь с целью получить очередную подачку от власть имущих. В итоге в эпоху Августа появилось огромное количество стихоплетов, над чем не преминул посмеяться Гораций в своем послании императору: «Мы же, — учен, неучен, безразлично, — кропаем поэмы»[405].

Итак, став клиентом Мецената, Гораций вступил в его литературный кружок. Первый свой большой труд — первую книгу «Сатир», изданную в 35 году до н. э., — поэт посвятил своему патрону. Гораций обращается к нему в первой, третьей и шестой сатирах. Он очень гордится тем, что Меценат, будучи человеком весьма знатного происхождения, не гнушается общаться с сыном вольноотпущенника, поскольку ценит людей не за родовитость, а за талант:

Нет! Ты орлиный свой нос задирать перед теми не любишь,

Кто неизвестен, как я, сын раба, получившего волю!

Ты говоришь, что тебе все равно, от кого кто родился,

Лишь бы родился свободным…[406]

Надо сказать, что отношения «клиент-патрон» между Горацием и Меценатом довольно быстро переросли в крепкую дружбу, что вызывало у некоторых не только зависть[407], но и ненависть:

…Сын раба, получившего волю,

Всем я противен как сын раба, получившего волю:

Нынче — за то, что тебе, Меценат, я приятен и близок;

Прежде — за то, что трибуном я был во главе легиона.

В этом есть разница! Можно завидовать праву начальства,

Но недоступна для зависти дружба твоя, потому что