— Ежели ума-разума хватит.

— Хватит-хватит, — заверил Шаронин. — Судя по тому, какие вопросы сами задаете, даже с избытком.

— Тогда спрашивайте.

— Слушаем…

Не обинуясь, Шаронин требовательно спросил:

— Почему даете самый дорогой уголь в стране? В чем дело?

Козорез озадаченно подтолкнул Мудрякова: давай, дескать, ты!

Тот отмахнулся и в свою очередь метнул:

— Откровенно?

— Ну конечно откровенно. Как считаете, так и скажите.

Салочкин снова стал искать что-то в затылке.

— На то целая бухгалтерия в тресте сидит. Там, наверно, знают…

Опасавшийся чего-то Хижняк попытался перевести разговор на другое.

— Пласты с повышенным давлением не дают развернуться, — заговорил он, как бы продолжая объяснение Мозолькевича. — Приходится остерегаться, а то выдавит щит туда, где послабже.

Костяника подхватил тоже:

— В особо опасных местах мы принимаем меры предосторожности, усиливаем цементную подушку.

Шаронин прищурился.

— Вроде вот этого? — И, не дав ответить, предупреждающе тронул его за плечо. — Послушаем лучше, что скажут они.

Мудряков воткнул лопату в кучу угля. Измазанное его лицо казалось непроницаемым. Но глаза поблескивали, обещая нечто неожиданное.

— Почему, говорите, дорогой уголек даем? — переспросил он. И, не ожидая подтверждения, как отлил: — Потому, что ваш КПД дешево стоит!

Все заулыбались:

— Грамотный!

— Теперь все ученые.

Костяника растерялся. Но Шаронин и не почувствовал себя задетым.

— Ничего смешного, товарищи, нет. Действительно, наш коэффициент полезного действия подчас еще немногого стоит. И вы правы: зависимость тут самая прямая. Чем он лучше, дороже — тем дешевле уголь, его себестоимость!

Мозолькевич счел за лучшее вернуться к тому, с чего начал.

— Безопасность горных работ в наших условиях — самое главное, — напомнил он. — А себестоимость мы снижаем. В прошлом году по тресту… на двенадцать и три десятых процента. Козорез не смолчал:

— Цифиря какие угодно вспомнить можно. А хотите, — обращаясь к Шаронину, сказал он, — я проведу вас по тем участкам, где кровля на плечи садится? Но мы притерпелись, ходим да еще посмеиваемся: ничего, дескать! Бывает и хуже…

— А пойдемте, — охотно согласился Шаронин и на прощанье сказал: — Давайте вместе наш КПД поднимать! Чтобы уголь дешевле был…

Взяв шахтерку, Козорез повел их на шестнадцатый участок. Костянике ничего не оставалось, как объяснить Шаронину, что вывозка угля производится другим путем.

— Тем путем до лав — три километра, — обернувшись, заметил Козорез. — А как шахтеры ходят — вдвое короче. — И озорно показал: — Правда, воды — по самую фамилию!

Ходок, которым пользовались шахтеры, оказался действительно запущен. Крепление во многих местах обветшало. Плесень на стояках, на оголовниках причудливо разузорилась, запах гниющего дерева кружил голову. Занозисто-отщепившиеся прутья цеплялись за одежду.

Подняв шахтерку повыше, Козорез сделал знак остановиться.

— Прислушайтесь, — негромко и как-то по-особенному сказал он. — Чуете, как земная твердь дышит?

Скрипело и вправду совершенно явственно. Временами казалось: если Шахтарь действительно существует, он мог бы примерещиться только здесь.

Шаронин испытующе прислушался:

— Да-а, дороговато это дыхание может обойтись!

— Затраты на поддержание старых выработок сокращаются из года в год, — поспешил объяснить Костяника. — Приходится выкручиваться!

— Какой же это старый штрек, если им ежедневно пользуются? — повысил голос Шаронин. — Разве нельзя держать его в безопасном состоянии?

Наступила заминка. Мозолькевичу отмалчиваться было нельзя.

— Техника безопасности здесь действительно нуждается в улучшении…

Суродеев остановил его. Разве об этом нужно было сейчас говорить.

— Мы, работники горкома, ей-богу, не представляли себе, что тут происходит, — сказал он, — иначе вовремя справились бы с тем, что от нас требовалось, с алгеброй руководства. Случилась не только авария с электровозом. Авария гораздо более серьезная произошла с руководством шахты!

Побагровев, Костяника почувствовал себя точно на горячей сковороде. А Суродеев, едва сдерживаясь, обернулся к Дергасову:

— Штурмовщину, равнодушие к судьбам людей — вот что вы насаждали здесь, Дергасов! И пора дать настоящую оценку всему этому.

— Я должен был выполнять план, — не смолчал тот. — С меня требовали уголь любой ценой. И я старался…

— План… ценой аварии? — подхватил Суродеев. — Уголь… ценой человеческих жизней?

Дергасов взорвался:

— Неверно это! Я жаловаться буду… в ЦК.

Шаронин заставил его замолчать:

— ЦК все известно. О том, что у вас тут происходило, написали проходчики Рудольский и Воронок.

— Все равно. Я не первый день в партии и свои права знаю. Это не при культе, когда можно что угодно…

На него неприятно было глядеть.

— Успокойтесь, — остановил его снова Шаронин. — Горком еще не завел на вас персональное дело, Дергасов.

Не глядя ни на кого, тот вызывающе фыркнул, бросился к выходу, но вовремя опомнился. А Мозолькевич, словно оправдываясь, вздохнул.

— Планы выполнять тоже надо умеючи…

Шаронин как бы душевно вернулся к тому, о чем шел разговор до этого. Выразительное его лицо много знающего и много пережившего человека стало снова сосредоточенным.

«Тоже мне: не справился с алгеброй руководства, — подумал он, мысленно возражая Суродееву. — С самолюбием не справился — это верней. А алгебра, на то она и алгебра, чтобы все время выдвигать и ставить свои задачи!»

Шаронин понимал, что партийным работником, разнорабочим партии, как он любил называть себя, не становятся по наитию свыше. Сам он все время учился быть партийным работником с тех пор, как сделался им, и все время сознавал, что ему недостает то того, то другого. Необыкновенно трудна была эта алгебра, а главное — постоянно усложнялась и усложнялась, и вчерашний опыт часто не помогал в решении встававших задач.

«А разве я, секретарь обкома, справился с алгеброй руководства применительно к вам? Мне бы приехать, как только узнал об аварии. А я дождался, пока из ЦК подтолкнули. Вот и суди после этого об алгебре…»

Он любил и ценил Суродеева за прямоту, за цельность характера и считал, что тот нашел в партийной работе свое призвание. Сам Шаронин не променял бы партийную работу ни на какую другую. Он делал свое дело и с волнением видел, как меняются, растут люди, какими великанами становятся — поворачивают реки, передвигают горы и вырываются в космос.

«Надо будет потолковать с ним на досуге, — привычно подумал он о Суродееве. — Работник хороший и коммунист настоящий, а вот насчет самоанализа — хлебом не корми, дай в себе покопаться!»

И, внутренне улыбаясь чему-то, сказал:

— У многих, наверно, складывается мнение, что за такой серьезный вопрос, как состояние техники безопасности, мы беремся вроде бы не с того конца. Что такое техника безопасности в переводе на язык политики? — он обвел взглядом Мозолькевича, Костянику, Суродеева, хотел было ответить и сказал: — Подумайте об этом хорошенько и ответьте себе сами! А пока давайте еще полазаем, потолкуем с горняками, послушаем, что они скажут, что подскажут?

Отпустив Козореза, они решили пройти дальше, на другие участки. Мозолькевич вызвался вести, но вскоре выяснилось, что дорогу не знает,