— Я… я же хотел как лучше.

— Надо было сразу принимать меры, — суровея, сказал Шаронин. — Вы командир, которому партия доверила коллектив шахты, жизнь людей!

— И не обижайся, — сказал Суродеев. — Это правда.

— За правду обижаться — добра не видать, — покаянно поддакнул Костяника. — Спасибо, учту!

Дверь открылась, и на пороге показался Янков. Он был в обычной своей робе, а в руках мял чистые концы.

— Иди, иди, — подбадривал его Гуркин. — Секретарь обкома хочет с тобой поговорить.

— Да разве я против? — бубнил Янков. — А только — смена, некогда.

— Я не задержу, — пообещал Шаронин. — Садись, товарищ Янков! Закуривай…

Держался он запросто, как принято между своими, точно они давно знали друг друга и не обижались на короткость обращения.

Янков взял папиросу, закурил. Похоже было, он по-прежнему считал все ненужным и не скрывал этого.

Суродеев понимающе подмигнул ему.

— А может, начальства стесняешься?

— Чего мне стесняться? — Янков послюнил отклеившуюся бумажку, приладил, чтобы не просыпался табак, и хитровато сощурился. — Дальше шахты не пошлют!

— Как у вас сейчас с техникой безопасности? — заговорил Шаронин. — Только честно.

Янков выпустил дым.

— Мы вроде курей у бабки вместе не крали. А с техникой безопасности у нас, как и было, — никуда!

— Что значит: «никуда»?

— Нарушаем… все понемножку.

— И ты тоже?

— А что ж? Оттого и Журов веку не дожил.

Шаронин попытался расспросить его поподробней.

— А мог он спастись, с электровоза соскочить? Как ты считаешь?

Янков неохотно сунул папироску в пепельницу. Концы торчали у него из кармана — разноцветные, путаные — должно быть, из отходов какой-то текстильной фабрики.

— Считаю, что мог, если б захотел. Но он ведь партейный был, об себе не думал.

Шаронин и Суродеев переглянулись, точно не ждали ничего другого. А Янков разошелся, стал рассказывать:

— В то воскресенье он, Журов, шел с жинкой в лагерь близнят проведать, а я — возле «карлика». Дежурный по шахте приказал ему: «Давай ремонтируй! Работать нечем…»

— Почему ж вы электровоз в ремонтный тупик не отогнали? — вмешался Гуркин. — Как по инструкции положено.

— В ремонтном на неисправных вагонетках скаты меняли. Главный инженер еще весной обещал: «Скоро на свалку спишем!» А с ними и до сё маются.

Костянику что-то задело:

— Ох, Янков, Янков! Бога ты не боишься…

Тот снова нахмурился, понял, что наговорил лишнего. Диковатая его фигура казалась вырубленной из мореного дуба.

— При чем тут бог? Совесть тоже уважить надо!

Отпустив его, Шаронин снова молча заходил по кабинету. Руководители шахты не хотели обременять себя заботой о людях, о том, чтобы им жилось лучше и легче. Это проступало все резче и становилось ясно для него — руководителя областной партийной организации.

Когда вчера ему позвонили из ЦК и сообщили о жалобе проходчиков Рудольского и Воронка, Шаронин вспомнил об аварии и немедленно выехал в Углеград.

«Как же мы все-таки только издали знали, что делалось здесь, чем живут люди, — коря Суродеева, думал он. — Мы, руководители, не разглядели ничего, а проходчики, выходит, видели…»

Суродеев обеспокоенно поглядывал на него, но Шаронин все так же молча ходил от двери к столу и обратно и, казалось, не обращал внимания ни на кого.

«Были, наверно, безусловно, должны были быть какие-нибудь сигналы об этом. И в шахткоме, и в партийной организации. Но к ним не прислушались: Гуркин — по привычке, а Чернушин — на семинаре».

— Павел Иваныч, — решился наконец напомнить Суродеев. — Уже половина первого.

— Ну так что? — Шаронин сердито отмахнулся. — Слыхали, что сказал Янков?

Костяника попытался немного поправить положение:

— Не понимаю, почему вы придаете этому такое значение?

Временами казалось — он начинает понимать случившееся, вот-вот увидит всё в правильном свете. Но это была напрасная надежда: Костяника видел окружающее только так, как привык.

— Найдите маркшейдера Никольчика, — сказал ему Шаронин. — И рукоятчицу Скребницкую.

— Сейчас, — Костяника поднялся, обиженно пожевал губами. — А насчет подголоска вы, ей-богу, не правы! Не могу согласиться…

Едва он вышел, появился Никольчик. За две недели, прошедшие после аварии, он издергался до последнего и порой не верил уже, что добьется чего-либо. Случившееся невольно заставило его пересмотреть всю свою жизнь. Он был немолод, жил нелегко и незадолго перед этим подал заявление о приеме в партию. Не оправдывая себя ни в чем, Никольчик само собой не мог теперь даже и думать об этом.

«Не та у тебя, брат, биография, с которой в партию вступают! — говорил он себе. — Будь счастлив, если отделаешься двумя-тремя годами…»

Чем больше он растравлял себя, тем отчетливей сознавал, что партия для него — всё. Ее идеи вели миллионы людей, связавших свою жизнь с великими предначертаниями коммунизма, и, думая об этом, Никольчик не представлял себе существования отдельно от нее.

— Не знаю, прав ли я? — остановившись в дверях, заговорил он, словно напрашиваясь на одобрение. — Но все равно: больше не могу!

Ничего не поняв, Шаронин обернулся.

— О чем вы?

— Журов не виновен! — взволнованно стал уверять Никольчик. — А у нас нашлись люди, которые не постеснялись очернить его память! Их расчет прост: если виноват Журов — значит, не виноваты они, — и видя, что Шаронин все еще не знает, верить или не верить этому, торопливо и сбивчиво стал рассказывать, как Быструк заставлял его переписывать объяснительную записку, убеждая не подводить руководство шахты. — Если б я согласился, всё было бы по-другому. Но я не могу! За случившееся должны отвечать все, а не один Журов…

Наконец-то Шаронин понял, что его беспокоило. Искренность Никольчика невольно подкупала.

— Скажите: вы беспартийный? — неожиданно поинтересовался он. — Почему?

— Не с моей биографией в партию.

— Ну, не надо забегать вперед. Если все так, вам не придется стыдиться своей биографии.

Никольчик не очень поверил этому.

— В парткоме мое заявление о приеме, — вздохнул он. — Но Дергасов взял рекомендацию обратно. После того, как я отказался свалить вину на Журова…

Шаронин обернулся к Суродееву.

— Это верно?

Тот вынужден был неохотно подтвердить:

— Кажется, да.

— Невелика потеря, — помрачнел Шаронин и, провожая Никольчика до двери, постарался обратить все в шутку. — Значит — зуб за зуб? Пускай!

Возле душевой толпились девчонки, слышался смех. Кто-то мурлыкал песенку о первом свидании, о невысказанной любви.

Костяника окликнул причесывавшуюся перед зеркалом Алевтину:

— Зайди-ка ко мне… красавица!

— Красавицы в кино, товарищ начальник, — отозвалась та. — А я — женщина трудовая. Помылась и домой!

— Зайди, зайди, — повторил он, хотя и опасался, что та еще больше усугубит его положение. — Поговорить с тобой хотят.

Алевтина нехотя согласилась:

— Пойдемте. Только не знаю, о чем разговаривать?

За нарочитой этой смиренностью слышалось явное нежелание касаться того, что было