Поношение России, аляповатое и комичное фальсифицирование действительности «с лихорадочным восторгом» для того, чтобы иметь повод еще сильнее Россию очернить, кажется мне сегодня политически вредным и деморализующим читателя.

Это «опять двадцать пять» в польской литературе ужасно. Вместо того чтобы полемизировать со Збышевским, я хотел бы просто-напросто дословно повторить то, что посмел написать Норвид Мариану Соколовскому во время приветствия в 1864 году.

Как Духиньский им рубанет «Москаль = китаец», так они радуются, а как кто-нибудь вздумает предостеречь, что сегодня НАРОД СОСТОИТ НЕ ТОЛЬКО ИЗ ДУХА, КОТОРЫЙ ЕГО ОТЛИЧАЕТ ОТ ДРУГИХ, НО И ИЗ ТОГО, ЧТО [с другими] СОЕДИНЯЕТ, и что нельзя под корень вырубить 20 квадратных миль вокруг Польши, чтобы в ней был национальный поэт и национальный историк, так они на тебя плюнут — и тем усилят патриотизм неприятеля, что уже сделали, и ярость врага и тактичное отстранение друзей вызовут. Каждый анахронизм приносит одинаковые плоды.

Не знаю, сколько именно квадратных миль собирается уничтожить Збышевский от польской границы до Памира и Камчатки, но явно больше, чем эта полоса в 20 квадратных миль.

Дело не в том, люблю ли я Россию или ненавижу. Дело в том, что вычеркнуть ее из истории ни одному поляку не под силу, что ее история, литература принадлежат мировой культуре, что она оказывала и продолжает оказывать на интеллектуальную формацию Запада огромное и вовсе не только негативное влияние.

Сложно полемизировать с такими высказываниями, как «Бог создал Россию сплошной огромной природной тюрьмой, огромным лагерем — и никакие внешние изменения не могут отменить Божественного приговора». (Что за фамильярные отношения с Господом Богом и осведомленность о его приговорах!) «Нет хороших русских, потому что в этой стране нет людей — есть одни рабы и невольники». Чем объяснить такое мнение? Разве что признанием в той же статье, что Россия, все равно какая, вызывает у Збышевского «отвращение, омерзение, презрение более, чем ненависть».

Я ни в коем случае не собираюсь обвинять Збышевского в сознательном желании раздуть национальную мегаломанию, потому что читал в его статьях слишком много крайне острых критических замечаний в адрес поляков. Но каким может быть конкретный результат таких писаний? Поляк, читающий Збышевского с тем же смаком, как когда-то Духиньского, идет по линии самой бесплодной и бездумной идиосинкразии. Все политические теории в применении к России, по мнению Збышевского, «наивны», что Jedinaja Niedielimaja, что национальные государства! Признание национальных государств заставило бы принять факт, что существует такой народ, как украинский, что украинцы — это не только «гайдамаки», как любит их называть Збышевский, о которых не стоит и говорить иначе как с пренебрежением и ненавистью.

Польских газет все меньше. Збышевский — один из немногих самых интеллигентных польских публицистов в эмиграции. Понимает ли он, что его читают и порядочные люди, стремящиеся из прочитанного сделать действенные выводы, а не только пощекотать свое чувство прекрасного. Какой же действенный результат может принести такая публицистика, кроме порывов слепой ненависти и «усиления патриотизма неприятеля, ярости врагов и тактичного отстранения друзей».

Не знаю, откуда Збышевскому известно, что я такой уж образцовый католик, этот комплимент крайне ошибочен. Тем не менее я имею право предъявить Збышевскому обвинение именно с точки зрения католицизма, поскольку он свое католичество постоянно подчеркивает. Обе его статьи о моей книге настолько глубоко нехристианские, что, мне кажется, ни один мыслящий католик таких статей писать не может — так проклинать, так ненавидеть, так топтать, по выражению автора, «страну дьявола».

Помню, как в детстве моя мать, действительно образцовая католичка, более того, почти святая, учила меня катехизису. Когда разговор касался ада, мы всегда спрашивали мать, кого она разрешит нам оправить в ад, — и она всегда отвечала, что никого, что ни о ком, ни о ком на свете нельзя говорить, что он обречен, потому что Милосердие Божие дается всем, и нет никого, кто был бы Им окончательно оставлен. Тогда мы просили ее отдать нам хотя бы Иуду, раз тот предал Иисуса и повесился, значит, он-то уж точно должен быть в аду. Ответ был всегда один и тот же: «Нет, даже про Иуду мы не знаем, точно ли он в аду». Мне кажется, это позиция католическая и христианская. А если нельзя ставить на человеке крест, забывая о том, что он создан по образу и подобию Божию и способен восстать из самой страшной тьмы, то нельзя и о целом народе писать с топорным презрением. Не говоря уже о том, что это ошибка с точки зрения политики, а педагогически для польских читателей, разбросанных по миру, лишенных всего, родственники которых убиты русскими или сидят в советских лагерях, — это худшая, отравленная пища.

Не знаю, почему литургическая формула «rab bożyj» вызывает у автора статьи такой антиправославный гнев. «Кто призван свободным, тот раб Христов»[156], — пишет святой Павел, а он знал, что такое свобода, которая не «прикрытие злости». Збышевский считает православную церковь «церковью Антихриста». Один из самых выдающихся здешних католических писателей, ксендз-иезуит Даниэлу, об этой церкви «Антихриста» пишет так: «Российская православная мысль демонстрирует сегодня большую жизненную силу. Сложно измерить значение, которое в будущем будет иметь для сближения Церквей присутствие в Париже в течение 25 лет главных православных религиозных мыслителей и теологов». Даниэлу называет Булгакова, Бердяева, Лосского, Флоренского, Карташова и других, перечисляет их труды, которые «позволили католической мысли восстановить связь с огромным наследием восточной теологии, из которого многие века черпала только православная церковь». Даниэлу, полемизирующий здесь с марксистами, экзистенциалистами, автор ряда статей о мистической теологии, о платонизме и Отцах Церкви, представляется мне большим авторитетом в этой области, чем Збышевский.

Православные сегодня разбросаны по миру или сидят в России в катакомбах. Я не мог написать всего об этом в моей книге, слишком боялся навредить случайно встреченным людям, но это факт. Я также не могу забыть надгробия восемнадцатого века с надписями на кириллице, надгробия русских монахов, на которых мы сиживали в Грязовце, где под бледным вологодским небом стояли руины взорванной церкви и где четыреста польских пленных пришли на смену тысяче с лишним пленных финнов, чтобы жить там два года в толстых монастырских стенах. Я не могу забыть ни девушку, украдкой показавшую мне крестик