Bonaparte est en France…

mon estomac se ferme[140].

Шопенгауэр писал, что когда нет времени разобраться, кто из двух собеседников глупее, достаточно подсчитать, кто сколько раз произнес слово «я». Кто чаще говорит слово «я»— тот глупее.

Под впечатлением от этой, в частности, мысли, услышанной в далекой молодости, я всегда, готовя свой текст для печати, с осторожностью относился ко всему, что отдавало исповедью. А ведь это совсем не так просто, как язвительно сформулировал Шопенгауэр. «Я» говорят и пишут очень часто (иногда слишком часто) не только дураки, да и всякая литература — форма более или менее замаскированной исповеди. Ведь даже Флобер на вопрос, кто такая мадам Бовари, ответил:

— Madame Bovary, c’est moi[141].

Тургенев язвительно пишет, что люди с интересом говорят о многих вещах, а с аппетитом — только о себе.

— Так значит, даже о себе нельзя говорить, — жалуется Розанов[142], резко нападая на Тургенева за его невинную остроту.

В Ираке я дал Адольфу Бохеньскому прочесть мои грязовецкие лекции о Прусте. В них я упоминал, что писатель, поначалу для меня непонятный, открылся и ослепил меня только тогда, когда я перечитывал его в период долгого праздного выздоровления после тяжелого тифа. Бохеньский прочел мои записки, осыпал меня — как только он один умел — преувеличенными комплиментами и закончил неожиданно острым упреком: «Как ты мог написать о своем тифе? Кого интересует, что у тебя был тиф».

Когда здесь, в Париже, я попросил оценить рукопись своей книги «На бесчеловечной земле» французского писателя[143], чуткому вкусу которого я более всего доверяю, он сделал мне в первую очередь один упрек:

— Почему вы так редко говорите «я»? Это очень вредит вашей книге. Читатель должен знать, с кем имеет дело. Обратите внимание, как часто писатели употребляют слово «я». — И он принялся иронически пародировать пафос и апломб, с которым свое «я» то и дело выпячивают некоторые из его коллег. — Но пускай вас это не смущает, в воспоминаниях, при передаче переживаний «я» необходимо. Читатель должен выработать к вам отношение, если вы хотите заинтересовать его своими впечатлениями, наблюдениями. Пишите чаще «я».

Поди тут разберись!

Сегодня я хочу поговорить о той литературной форме, где «я» неизбежно, о писателях, для которых возмущавшая Бохеньского смесь самых универсальных проблем с самыми интимными переживаниями была стилем мышления и восприятия. Я хотел бы привести здесь сокращенную цитату из дневника Бжозовского: «Что не биография — того нет вовсе». Для тех писателей их мысли о мире были их биографией так же, как и их пищеварение, материальные заботы или анализ собственных чувств или ошибок. И читать их не стоит, если не принимаешь их и как часть своей биографии тоже.

О сказках тысячи и одной ночи, о «Mémoires»[144] Сен-Симона Пруст писал, что он к ним «superstitieusement attaché, comme à mes amours»[145]. К нескольким книгам-исповедям, разбросанным на отрезке ста — двухсот лет, я тоже superstitieusement attaché, comme à mes amours, ощущая их частью и моей биографии. Эти дневники, страницы записных книжек, французских, польских, русских, кормили меня, учили, внутренне сопровождали, принижали и придавали мужества. Когда-нибудь я хотел бы об этом мире написать более подробно: от Амьеля вплоть до последней гениальной Симоны Вейль (потому что и ее записки, не предназначенные для печати, это все еще «я», но «я», обреченное на гибель, уничтожение на пути мистики и полного самосожжения).

Меня никогда не возмущала, наоборот, привлекала эта смесь дневника, незначительных личных приключений и великих вопросов, эта близость физиологии и метафизики. Из известной мне лишь отчасти огромной массы «интимной» литературы XIX и XX веков я выбрал пару книг, сильно отличающихся по мировоззрению, атмосфере, но очень схожих в чем-то самом главном, во взгляде на самые универсальные вопросы, пропущенные сквозь интимный внутренний мир.

Где у Розанова начинается «философия», а где заканчивается исповедь или анекдот из личной жизни? Все это не только смешивается, но и буквально сплавляется: украденные калоши и шуба на революционном собрании в 1917 году, Апокалипсис, «занавес, со скрипом опускающийся на русскую культуру»[146]; а Мен де Биран показывает нам исторические события, фиксируя их одновременно со своими реакциями на них, не только психическими, но и физиологическими. Он внезапно узнает, что Наполеон (ужаснейший из тиранов, по его мнению) снова прибыл во Францию (1815 г.), и пишет в своем неизменном дневнике: «Бонапарт во Франции… у меня сжимается желудок».

Мен де Биран (1766–1824). «Я испытываю с книгой Бирана что-то вроде удушья и, как всегда, паралича от уподобления, сочувствую и боюсь своего сочувствия, потому что ощущаю, насколько сам близок к тем же страданиям и тем же ошибкам»[147].

Так пишет о дневнике Мен де Бирана Амьель, автор второго «Journal intime»[148]. Четырнадцать тысяч страниц дневника Амьеля цитировались и обсуждались бесчисленное количество раз. Его цитировали Толстой, Ренан, Тибоде, Дю Бо, и сколько еще тех, кого я не знаю, писали о нем работы. Амьель и Мен де Биран, по мнению Дю Бо, — это два барометра, чувствительнее которых нет, отмечающие малейшее колебание человеческого духовного опыта.

Сент-Бёву (ставящему Бирана в один ряд с Фенелоном и Паскалем), как и Амьелю, были известны лишь фрагменты дневника Бирана (сейчас у нас есть два огромных тома его «Journal intime», изданные только после 1930 года, да и то еще в них Биран основательно купирован издателем).

Что так привлекает в дневнике, по сути монотонном, полном самоповторов, однообразных мелких жизненных фактов, описанных довольно бесцветно, миллионов несдержанных обещаний самому себе? Кем был этот философ? Ученик сенсуалиста Кондильяка, Биран оказал значительное влияние на Кузена и спиритуалистов XIX века. Сын врача из Бержерака, состоявший в гвардии Людовика XVI, он не уезжает из Франции после революции, при Директории служит администратором департамента Дордонь, в 1797 году избран депутатом в Совет пятисот, во время Империи назначен супрефектом, а при Реставрации состоит в палате депутатов вплоть до смерти. В его личной жизни бывали трагические