работы философ крупного масштаба не реализовал себя в творческом плане, проводя бесчисленные часы за чуждой ему политической работой, в которой порой к нему относились со всем уважением, но лишь как к третьеразрядной фигуре, и тратя время на взаимоотношения с сотнями людей, из которых он почти ничего для себя не вынес. Решись он окончательно бросить эту работу — так нет, он привязан к ней и вечно жалуется. Но, может быть, стоит желать подобного поражения, которое светского, умного и обаятельного щеголя, высокопоставленного политика, вхожего во все салоны, превратило в человека такой глубины и поразительного внутреннего смирения.

Свою философию, свою психологическую аргументацию Мен де Биран черпает из анализа собственных переживаний и наблюдений за одним существом — самим собой. Полемизируя с Бональдом, он утверждает, что вовсе не способен подходить к вопросам морали или теологии ex abrupto, без основ знаний, абстрагируясь от чисто индивидуальных черт человеческого «я». Биран видит в Бональде ум сильный, замечательный, но чуждый медитации и идущий совершенно ошибочным путем.

Эти систематичные умы без любви, без жажды и чувства истины, а единственно с потребностью действовать и произвести внешнее впечатление, всегда оперирующие, — считает Биран, — заданными, а не самостоятельно выработанными языком и номенклатурой, совершают ошибки материалистов, с которыми сами же борются.

Как же не возвращаться то и дело, — пишет он дальше, — к великой тайне собственного существования хотя бы из-за того удивления, которое она пробуждает в каждом мыслящем существе.

Неустанное удивление, плод неустанного внимания, это premier vu[151], верный знак творческого взгляда («…на природу нужно смотреть так, словно видишь ее впервые и словно до тебя ее никто не видел», — говорил Сезанн) — главная черта дневника Мен де Бирана. Заметки философа на фоне разбитой, полной ежедневных забот жизни, на фоне бесчисленных невыполненных обещаний самому себе, грустных и светлых минут, ощущения собственного ничтожества и провала хочется цитировать целыми страницами. Чаще всего они отмечены унынием.

Все аномалии жизненного инстинкта, который меняется с минуты на минуту, все непроизвольные аберрации воображения — все это нужно терпеть, то есть терпеть себя, как горячку (II, 321).

Когда человек молод, — пишет де Биран в другом месте, — он счастлив уже тем ощущением, что живет, не нуждаясь в искусственных опорах, должностях, всех тех вспомогательных средствах, поддерживающих, удерживающих жизнь, которая все сжимается и вот-вот рухнет.

Но совсем рядом, в тот же период, мы находим у него и слова утешения, исходящего из глубины.

«Пока мы точим истину, чтобы в нее проникнуть, она точит нас, чтобы войти в нас и стать субстанцией нашей души» (II, 322).

Еще в апреле 1824 года (Биран умер в июле того же года) он жалуется на то, что, сравнивая себя с людьми, лишенными внутренней жизни, человек с более глубоким внутренним миром неустанно ощущает преимущество первых над собой; это чисто житейское преимущество — успех, овации, почести — терзает его даже «за полчаса» до смерти! «Не сравнивать себя с другими, живя среди людей, невозможно. Надо бы сделать мой сомнамбулизм еще более полным». (Слово «сомнамбулизм» повторяется у него часто.) «Я сомнамбулист в мире дельцов, — пишет он в другой период жизни, — На что мне все это, все эти общества, куда я отправляюсь, чтобы забыть о себе? Все это [лишь] физические средства возбуждения чувствительности, они дают временное оживление, чтобы тут же ввергнуть нас в постыдную инерцию». Еще в мае 1824 года он записывает:

Как же печально утратить вкус к жизни и всем вещам осязаемым и не обрести вкуса к вещам духовным… Если бы болезненное состояние моего тела открыло мне глаза на вопросы духа, если бы изменило мое сердце, я был бы счастлив страдать, но меня по-прежнему больше влечет суета, нежели истина. Я ищу людей, чтобы подогреть остатки слабеющих физических сил, хотя их мир мне противен, хотя я не поддался ни одному из мирских соблазнов!

В последние месяцы его болезнь заметно усиливается, а вслед за ней учащаются моменты бессилия; не получается уже даже наблюдать за собой, как хотелось бы. Биран жалуется на свою «предвидимую смерть».

Если внутренний человек, — пишет он в последний год своей жизни, — вынужден заниматься мирскими делами, он никогда не отдастся им без остатка. Даже в моменты самого оживленного внешнего движения его взгляд обращен вовнутрь; он в присутствии Бога и самого себя и никогда окончательно не теряет из виду эти два полюса существования. И когда внешнее движение заканчивается, он снова возвращается в себя и возвращает себе полную власть над собственной жизнью. Как сделать так, чтобы вещи, которыми приходится заниматься, никогда не поглощали, чтобы не останавливалось внутреннее движение… Боже, избавь меня от зла, то есть от того состояния тела, которое оскорбляет и поглощает все силы души.

Последние записки, последний абзац перед смертью: «В ежедневной борьбе, заполняющей жизнь, я терпеливо жду, когда наступит великая перемена, о которой вздыхал Иов: „Cunctis diebus nunc milito, expecto donec veniat immutatio mea“»[152] (Иов14, 14). И в последнем предложении своего дневника он пишет, что человек может взбираться по лестнице, подниматься в иерархии все выше именно тогда, когда его воспитание будет окончено, «когда смерть будет полностью поглощена жизнью».

Если Мен де Биран то и дело сомневается, должен ли выполнять свою работу, потому что знает, что делает ее довольно плохо, то в ценности и значении своих заметок, дошедших до читателя через сто лет после его смерти, да и то не полностью, он не сомневается никогда.

«Кто знает, на что способна сосредоточенная мысль, нет ли внутреннего Нового Света, который сможет однажды открыть новый Колумб метафизики».

Разве некоторые страницы дневника Бирана — не тропы, ведущие как раз к этому внутреннему Новому Свету?

Судя только по моим ощущениям, — пишет философ, — и оценивая лишь психологические факты, я думаю, что во мне есть высший смысл, как бы обличье моей души, которое порой обращается (причем чаще в определенные периоды и определенные времена года) к порядку вещей и высших идей поверх всего, что касается повседневной жизни, всего, чем занят мир и что только занимает людей. Тогда у меня создается внутреннее впечатление, предчувствие («suggestion») некоторых истин, относящихся к невидимому порядку, к форме