Шрифт:
Закладка:
Но два тома дневника, дошедшие до нас, охватывают почти исключительно период зрелого возраста (1813–1824). Молодость позади, Бирану уже больше 45 лет, он женится во второй раз, и дневник течет сообразно его жизни, обремененной должностями и обязанностями, степенной — в палате депутатов, в политическом и научном высшем свете Франции периода Реставрации, и в семейном кругу.
Я смотрю на его лицо на портрете Дювивье: изящный овал, чересчур длинный нос, но очень красивые глаза и мягкие, почти женственные губы. Красавец? Вряд ли, но точно обаятелен. Дневник Мен де Бирана — это в первую очередь свидетельство постепенного крошения физических сил, которое больше всего докучает философу. Те, кто знал его во второй половине жизни, не находил, пишет Сент-Бёв, в его высокой, немного сгорбленной фигуре и измученном лице, сам цвет которого свидетельствовал о страданиях, ни следа былой привлекательности.
Не ставший ни великим политиком, ни героем, болезненный или, скорее, вечно жалующийся на здоровье, Мен де Биран до конца жизни страдает от самых приземленных слабостей, свойственных человеку: он тщеславен, страстно желает всем нравиться, глупеет, едва почувствовав неприязнь к себе в окружении. На фоне неутоленных и довольно мизерных амбиций, на фоне тщеславия он ежедневно испытывает мелкие унижения. От его чуткой наблюдательности не укрыться ни одной кривой улыбке, ни одной собственной неловкости и комичности; преувеличивая значение мелких жестов, он неустанно возвращается к ним, истязая себя и мучаясь. За сто лет до Пруста Биран с той же точностью, с «нечеловеческим» отстранением регистрирует самые личные переживания. Анна де Ноай пишет, что Пруст после смерти любимой матери прислал ей письмо, в котором эта смерть была обрисована с таким мучительным реализмом, что поэтесса восприняла его почти как святотатство (это описание впоследствии в лишь слегка транспонированной форме было помещено в описание смерти бабушки в «À la recherche»[149]…).
Но у Бирана этот «нечеловеческий» взгляд направлен, по сути, только на внутренний мир самого философа. Собственную деградацию, собственный комизм он фиксирует так же бесстрастно, с той же холодной скрупулезностью, с какой Пруст перед смертью отмечал симптомы своей болезни, потому что они могли пригодиться для описания смерти Бергота.
То, что Мен де Биран, вникая в свой внутренний мир, записывает в свой «Journal intime», — как от него уходят память, силы концентрации, запасы энергии, — все это безукоризненно точно.
Есть незабываемая сцена, когда Мен де Биран описывает свою речь в палате депутатов, «cette terrible Chambre»[150]. Перед выступлением с ним случается нервная горячка, уже на трибуне он изо всех сил старается кричать, но никто его не понимает, и он сам вдруг перестает понимать, что говорит, и во всем этом ужасе и унижении не может оторваться от трибуны, хотя уже вконец запутался. Сцена почти как из Кафки.
В другой раз он описывает, как, убегая от самого себя в погоне за впечатлениями, развлечением за один вечер, он объезжает восемь салонов, всюду находит лишь пустоту и скуку и возвращается домой опустошенный и с отвращением к самому себе.
С возрастом в нем усиливается религиозность. Через стоицизм, через Марка Аврелия он приходит к Паскалю, Фенелону, Боссюэ. То и дело цитирует «О подражании Христу», Послания святого Павла. Все чаще в его записях встречается обращение к Богу, «без которого человек ничего не может».
Сцена в парламенте замечательна тем, что жало наблюдения вновь направлено на себя самого. Палата — лишь туманный фон. Когда Биран говорит о людях, с которыми общается, о политических событиях, он, как правило, совершенно банален. Отмечает, как в ежедневнике, встречи с наиболее выдающимися политиками, философами, учеными, ходит на обеды с Талейраном, Шатобрианом, Руайе-Колларом, Ампером и Кювье. Но заметки не передают ни колорит, ни вес этих встреч. Только вглядываясь в себя, Биран становится значительным, открывает новое. Нарциссизм? Отнюдь. В нарциссизме кроется элемент самолюбования, которого у Бирана нет и в помине. Может быть, он и был нарциссом, но в зрелом возрасте расплачивается за это и видит у себя на лице, вглядываясь в зеркало дневника, только морщины и признаки распада.
«Кто может меня любить, если я сам не в состоянии себя вынести, — коротко пишет он перед смертью, — если я чувствую, что я ничтожество, что мое существование граничит с небытием, что я едва живу морально и физически».
Внутреннее состояние Мен де Бирана усугубляют во-все не какие-то сильные удары судьбы, его ранят жалкие уколы повседневности, унижая и снова и снова аннигилируя его.
На первый взгляд, насколько же трагичнее жизнь Пруста: тяжелая болезнь долгие годы, а не мелкие недомогания, настоящее одиночество, в последние годы старая служанка, несколько друзей, от которых его отделяет болезнь и работа (Мен де Биран до конца жизни окружен любящей семьей и многочисленными друзьями), но у Пруста нет и следа этой неудовлетворенности. Пруст весь живет для своего произведения и жизнь ощущает лишь как функцию романа, который он пишет и в значимости которого с того момента, когда он полностью ему отдается, Пруст, кажется, ни разу не сомневался. Пруст реализует себя. Счастлив ли он? Да он наверняка и не задается этим вопросом, его волнует только одно: успеть. Завершить свое дело, победить в гонке со смертью.
Но вернемся к Бирану: можно ли назвать поражением жизнь человека, чье самосознание год от года углубляется, чей дневник Сент-Бёв называет «дневником моральной горячки, вызванной ростом» («fièvre de croissance»), когда в последние годы ежедневные страдания Бирана все больше наполнены созерцанием?
С обывательской точки зрения, в человеческом смысле, жизнь Мен де Бирана была поражением. Как государственный муж, он явно был не из первых, равно как и в качестве политика и тактика (одни из выборов он проиграл, потому что хотел быть как можно честнее и на избирательном собрании произнес хвалебную речь в честь своего конкурента). Как философ, он, судя по текстам, не написал и части того, что хотел. Рожденный для научной
