не умеют общаться. Не умеют общаться? В этот момент я внезапно осознал, что я такой же. Я тоже вел себя грубо с женой и дочерью. И она исчезла, с разочарованием и печалью на лице… Жена или дочь? Никак не получалось вспомнить.

Через несколько дней Сонсук пришла на работу и расплакалась. Я сразу пошел ее успокаивать, но как я мог помочь? Решил принести ей чаю из кукурузных рылец, который в трудные минуты помогал мне. Она сделала глоток, немного успокоилась и перевела дыхание. И тут ее будто прорвало: жалобы на сына полились рекой, остановить ее было невозможно. Видно, у них серьезный кризис, сын сошел с дистанции, устал от жизни. Вернуться в прежнее русло всегда нелегко. Да и о чем тут говорить, ведь это не тот мир, где можно просто бежать по прямой и добраться куда надо. Я спокойно слушал каждое слово Сонсук. Похоже, ей было совсем не с кем поделиться, раз она пришла ко мне. Поэтому я дал ей высказаться и постарался поддержать.

Я понял выражение «побывать в чьей-то шкуре», только когда сам сбился с пути. Моя жизнь двигалась по улице с односторонним движением. Вокруг были люди, которые слушали меня, а я заботился о своих чувствах и, если кто-то не принимал моего образа жизни, прекращал общаться. С семьей именно так и произошло. Теперь я полностью осознал все, что со мной случилось, и наконец смог бы утолить любопытство той старушки и рассказать ей все начистоту.

Дочь как-то отметила, что я совсем не умею общаться. Как она выглядела в тот момент, когда говорила это? Теперь, когда вспоминаю ее лицо, я готов расплакаться… А жена терпела меня такого. Очень долгое время. Я думал, она со мной во всем согласна, и только сейчас понял, что просто смирялась. Дочь совсем не такая. Не похожа ни на свою мать, ни тем более на меня.

Сонсук сокрушалась из-за того, что сын, которого она родила, так сильно отличается от нее. У меня были похожие чувства из-за дочери. Конечно, мы с ней разного пола, возраста и поколения, но мы не совпадали ни в чем. Дочь не ела мяса и не любила учиться. Как травоядное животное. Ее спокойный характер совсем не вписывался в корейское общество: оно-то больше напоминало джунгли. А я все время ругал ее. В детстве она притворялась, что слушает меня, и уже в подростковом возрасте начала бунтовать. Я никак не мог понять этого, а жена все время защищала ее. В то время мне хотелось думать, что именно жена была во всем виновата, но сейчас понимаю: я своими собственными руками построил высокую стену между нами. Воспринимал дочь как непослушного ребенка, и она просто перестала меня замечать. Тогда все и началось. Разлад в семье, все мои неудачи, потеря самых близких людей. И все из-за моего равнодушия и высокомерия.

Только пережив потерю памяти и с трудом открыв глаза на этот мир еще раз, я понял, что мне совсем не чуждо сострадание и участие. Но слишком поздно. Никого не осталось рядом. И искать их было бессмысленно. Я просто должен держаться. Ради того, чтобы помочь Сонсук, которая сидела возле меня, вытирая слезы, одной ногой в той же самой яме, куда когда-то свалился я.

Мне хорошо знакома боль Сонсук, и срочно нужно было хоть как-то помочь ей. Тогда я внезапно вспомнил слова Ччамона. И протянул женщине треугольный кимпап. Я посоветовал отнести его сыну и приложить письмо. А заодно выслушать его. Так же, как я выслушал ее. Она кивнула, но мне стало стыдно. Стыдно и больно оттого, что мне сейчас некому писать и некого слушать.

* * *

После новогодних праздников разразилась пандемия. Люди все чаще заражались, в аптеках закончились маски и санитайзеры. Но оказалось, что у хозяйки припасено несколько масок. Из-за слабых легких ей приходилось чуть ли не всю весну носить их, когда в воздух поднималось много пыли. Хозяйка отдала маски нам с Сонсук, чтобы мы носили их на работе. С тех пор я так и принимал посетителей, и особых неудобств мне это не причиняло. Когда они уходили, я выдавливал санитайзер и протирал руки. Все это мне было непривычно, но я чувствовал, что естественными образом справляюсь.

На следующий день хозяйка предупредила, что нужно быть еще осторожнее, и принесла нам тонкие латексные перчатки. В ту секунду, когда я их надел, меня будто молнией пронзило. Я надавил санитайзера, растер его, поднес руки к лицу и вдохнул аромат. Несмотря на то что возле кассы стояли покупатели, я оставил рабочее место, подбежал к зеркальной витрине в конце магазина… и посмотрел на себя в маске. Короткие волосы, угловатые брови и маленькие глаза. Маска на лице, запах спирта, прикосновение латексных перчаток к коже – все это открыло мне глаза на прошлое. Я был врачом.

Мне показалось, если бы я надел сейчас халат и взял в руки скальпель, смог бы выполнить любую операцию. Откуда-то донесся запах антисептика и крови, как в операционной, послышался тихий гул медицинского оборудования. Я вышел из операционной, которой для меня стал магазин, на улицу и полной грудью вдохнул холодного воздуха. Почему-то я решил, что нужно дышать как можно глубже, будто накачивая воздух в легкие, чтобы воспоминания не улетучились.

Следующие несколько дней я собирал пазлы из вернувшихся ко мне фрагментов. Мои извилины напряженно зашевелились. Вместе с памятью просыпались боль, страх и отрицание, но я уже не мог остановиться.

* * *

Однажды пришел молодой человек, который отказался платить за четыре банки пива. Сослался на то, что он сын хозяйки. Сходство выдавали глаза и переносица, но я не мог отпустить его просто так. Ведь продавец обязан взять деньги. А еще мне хотелось поставить его на место, показать, что на этот магазин, который ему так нужен, у него нет никакого права. Он ведь даже ни разу не помог хозяйке с делами.

Ушел ее сын весь красный и злой, а где-то через час вернулся выпивший. Я как раз выставлял товар. Он показал мне фотографию на телефоне, спрашивал, устроит ли меня такое доказательство. На ней они с хозяйкой сидели и улыбались. Потом он интересовался, как продается пиво. Я ответил как есть. Он попробовал поспорить и снова ушел. Его жалкий вид напомнил мне о моем старшем брате.

Он тоже был у меня. И тоже кошмарно жалкий. Мы оба хорошо соображали, но я посвятил свой ум учебе,