Айседора Дункан путешествует по Европе, чтобы заглушить свою боль. Смерть двух ее детей в апреле почти лишила жизни ее саму. Величайшая танцовщица своего времени не может сделать два ровных шага. Даже на Монте-Верита в Асконе, где все почитали ее как богиню, она ни на секунду не может забыть о своих страданиях. Но находится женщина, способная утешить ее: Элеонора Дузе, наряду с Сарой Бернар, наверное, лучшая актриса тех лет. В ноябре 1913-го она приглашает Дункан на свою виллу «Ригатти» в Виареджо, что расположена в нескольких сотнях метров от виллы Джакомо Пуччини, который сейчас наслаждается любовью со свежеразведенной Йозефиной фон Штенгель. Дузе обнимает Айседору Дункан и умоляет рассказать о погибших детях, о ее тоске, Дузе просит показать ей фотографии и рассказать о прошлом. Айседоре Дункан периодически приходится прерывать свой рассказ, потому что резкая боль в сердце не дает говорить, потому что слезы льются из глаз, когда она вспоминает трехлетнего Патрика и семилетнюю Дейдре, которые в апреле утонули в Сене вместе с шофером и няней. Все остальные старались щадить Айседору Дункан и своим молчанием только увеличивали ее горе, а Дузе оказалась единственной, кто действительно помогает Дункан скорбеть. И эта скорбь будит ее жизненные силы. Скульптор Романо Романелли приехал в Виареджо, чтобы написать портрет Дункан в образе Брунхильды. Она играла эту роль в Париже, в опере Вагнера «Зигфрид». И однажды, когда она позировала обнаженной, под одной только туникой, Романо Романелли стал ее Зигфридом. Я понимаю, что это имя больше подходит персонажу романа и мне, наверное, никто не поверит, но он был действительно из плоти и крови. Айседора Дункан хочет быть не только Брунхильдой. Она хочет быть матерью. Она хочет забыть ужасные события. Хочет написать новую историю. Хочет забеременеть. И она беременеет. В конце 1913 года у нее в животе уже растет маленький Романо Романеллино. Вот как надо работать со скорбью.

Кстати, в это время американский биолог Альфред Стертевант впервые произвел анализ ДНК. Но для первой карты хромосомы он выбрал не маленького Романеллино, а муху дрозофилу (Drosophila melanogaster).

В ноябре 1913 года император Вильгельм II впервые ощутил границы своей власти. Он не может совладать с танго. Аргентинские музыканты, перебравшиеся в Париж, в начале века распространили южноамериканский вирус по Европе. Главными очагами инфекции были Лондон, Москва, Париж и Берлин. На латыни tango означает «прикасаюсь». А Джордж Бернард Шоу сформулировал так: «Танец – это вертикальное выражение горизонтального желания».

Однако кайзер Вильгельм II, который любит марши, полонезы и вообще четкость, делает свои выводы после того, как его собственного сына заметили танцующим танго в форме: «Настоящим мы распоряжаемся всем придворным, офицерам и рекрутам воздержаться от этого отвратительного танца в общественных и приватных местах. Членам императорской семьи также приказываем избегать этого чужестранного развратного явления». Но ничего не помогло. Газеты писали о «тангомании», в «Танцевальном кодексе», вышедшем в 1913 году, говорилось, что даже «немолодые и, казалось бы, разумные люди вдруг начинают брать уроки танго», истеблишмент негодует, на двенадцатой всемирной конференции учителей танцев в Париже (Academie internationale des amateurs professeurs de danse, tenue et maintien) танго оказывается в черном списке. Но процесс шел, несмотря на запреты императора и учителей танцев. В зимнем номере журнала «Die Woche» мы читаем: «Тот, кто раньше страстно увлекался спорами о политике и искусстве, теперь вступает в ряды любителей танго». Всё больше католических священников объявляли танго «грехом», и тогда сам папа Пий X решил серьезно заняться этим вопросом. В один погожий день он попросил у себя в Ватикане молодого принца Античи Маттеи и его кузину продемонстрировать ему танец танго под сопровождение граммофона, чтобы он смог решить, имеются ли там грехи, которые потом, что немаловажно, придется с таким трудом отпускать.

И вот он торжественно сел на свой трон и стал наблюдать за танцующей парой. Сейчас не так уж важно, можно ли считать его компетентным в данном вопросе или нет – главное, что папе Пию X всё происходящее показалось не особенно эротичным, зато очень трудным и утомительным. Он усомнился в том, что танго может доставлять наслаждение. А раз так, то танго – не грех. Поэтому в тот день из Ватикана поступил не запрет, а разрешение танца, но всё же с рекомендацией танцевать вместо танго безобидную форлану, венецианский народный танец. Пий X не знал тогда, что всего через девять пап представителем Бога на земле станет Франциск, страстный любитель танго.

Вальтер Беньямин описывал, как люди XIX века закутывались в ткани, будто заключая себя в футляр. Шелест ткани, материальность, укрытые ноги и руки – это было старое время, так было и в 1913 году. У благородных женщин были видны только лицо и кисти рук, высокие закрытые блузки и жакеты прикрывали верхнюю часть тела, длинные рукава скрывали руки, шляпы закрывали волосы, а длинные юбки – ноги. Мужчина того времени носил костюм и жилет с галстуком, обычно еще и шляпу: прекрасная изоляция от воздуха и света. Так что неудивительно, что под этими слоями одежды людям становилось всё более тесно. Неудивительно, что именно солнечными лучами и свежим воздухом «реформисты» заманивали туго зашнурованных горожан на Монте-Верита в Аскону, а гуру вроде Фидуса, Дифенбаха и Густава «Густо» Грезера очаровывали дам. Само собой, как и пугали консерваторы, за распущенностью в одежде следует распущенность в сексуальных нравах. Даже в Штутгарте: на лекции Грезера у опушки леса стекались сотни очень строго одетых дам, они завороженно слушали бородатого пророка, а по пути домой долго размышляли о всех плюсах и минусах сексуального освобождения.

На улице Курфюрстендамм в Берлине живут ровно сорок пять человек с доходом более миллиона в год, и еще в три-четыре раза больше людей, обладающих имуществом на сумму более миллиона. Курфюрстендамм – самая богатая улица Германии, с большим отрывом.

Двадцать шестого ноября Сидония Надгерна, загадочная баронесса из Моравии, пишет из гостиницы «Палас» в Праге срочную записку Карлу Краусу: «Приходи ночью. Твоя преданная Сидония». Он приходит. И на следующий день она, счастливая, оставляет в дневнике крайне лаконичную запись: «1-й раз». Наверное, Краус тоже остался доволен тем, что в этой Вене с ее позднеромантической эйфорией, с ее югендштилем и невротической утонченностью fin-de-siècle, в Вене Шницлера, Гофмансталя, Климта и Фрейда он нашел женщину, да еще и графиню, которая исполнила его мечту о сексуальной разнузданности. «У мужчины, – пишет он, – пять органов чувств, а у женщины только один». Но это единственное чувство он считал