Но он не стреляет. Не решается.

– Слушай, Даник, – говорю я. – Скажи честно, тебя по жизни часто кидали? Ну, не на деньги, а просто так?

– А что?

– А ничего. Федя тебя опять разведет. Использует и выбросит. Он, видишь ли, хочет стать командиром «Эдельвейса». Ты опять будешь лишним.

– Что ты его слушаешь, – бледный как смерть Федор скрежещет зубами. – С-скотина тупая. Вали его прямо сейчас. Я за все отвечаю.

– Тот же вопрос, – говорю я. – Зачем ты его слушаешь, Дан? Не надоело быть вечно на подхвате? Еще будешь ему всю ночь лапу зализывать.

На это Федор ругается, грязно и бессильно. И ползет вперед, волоча сломанную ногу.

– Может, тебя лучше в город отвезти? – говорит Дан.

– Куда? К твоей мамочке? Стреляй, говорю!

– Н-не понял про мамочку…

– Да пошел ты… чертов задрот… ты не пацан вообще… зачем я с тобой связался? Прос[…]ешь любое дело… тогда давай мне ствол, раз сам них[…] не можешь…

Он делает ошибку, думаю я. Даниил Алешковский рос в приличной семье. Хорошие манеры не вытравить так быстро, даже если тебе самому этого хочется.

Даник отступает на шаг.

– Дай сюда, говорю! Долбаный трус! Сейчас оба рядом ляжете! Вонючие п-п…

Выстрел. Федор умолк на полуслове и распластался по траве. Я больше не видел его лица. Наверно, и к лучшему.

Даник выронил карабин.

– Я не хотел, – прошептал он.

Он приподнял лежащего, отпрянул, и его стошнило.

– Помнишь Ницше? – сказал я. – Человек человеку – волк. Со сверхлюдьми еще сложнее.

Он не отвечал. Только кашлял и утирал морду рукавом.

– Это не гимназия, Даник, – сказал я. – И не кружок юных искусствоведов при Эрмитаже. Это «Эдельвейс». Здесь… место силы.

– Я не хочу такой силы.

– Я тоже. Но тогда бы этот психованный прикончил нас обоих. Ты еще не понял?

Дан смотрел на меня, и в его глазах стояли слезы. Он нагнулся и поднял ружье с земли.

– Я больше не могу так, – сказал он.

Не слишком умело дослал второй патрон в ствол. Я знал, что он сейчас собирается сделать. Ведь его мысли были для меня открыты. Или почти открыты.

«Ты не пацан». Так сказал про него Федор, пока ему не заткнули рот.

Это было не совсем верное определение. Просто этот парень не хотел быть таким, как Федор. Он хотел быть таким, как я. Или нет. Он хотел быть с таким, как я. Для меня здесь не было секрета. Хотя бы поэтому я не мог оставить его вот так.

– Не делай этого, Даник, – сказал я тихо. – Ты всегда успеешь. Послушай меня еще немножко.

Он повиновался.

– У меня был друг в Чернолесье, – сказал я. – Таких больше не будет. Он был готов умереть за меня. Всегда меня защищал. Его звали Вик.

– И что с ним стало? – спросил Дан. – Он умер?

– Нет. Просто я… сделался командиром «Эдельвейса». Командиру друзья не нужны.

– Жестко.

– Ну да. А теперь получается, что ты меня тоже спас. Значит, ты мой друг, Даник. И не вздумай с этим спорить.

– Но тебе же не нужны друзья, – сказал он тихо.

– Так было раньше. Забудь. Чтоб ты знал: я больше не хочу… быть командиром… «Эдельвейса».

Эту фразу я выговорил как-то не сразу, а в три приема. Будто боялся, что помешают. Но меня некому было остановить.

Зато почему-то все стало легко и понятно. Даже голова перестала кружиться. Ну, почти.

Я поднялся на ноги. Подошел к Данику. И спокойно забрал у него карабин. Он не сопротивлялся. Стоял и нервно кусал губы. До крови.

Пять минут назад он запросто мог меня пристрелить, и я не успел бы даже вскрикнуть. Чтобы жить, оборотень должен убивать. Это закон для всех существ, что используют темную энергию. Но в последние дни я начал понимать и другое.

Когда ты отбираешь чью-то жизнь, что-то в тебе пропадает тоже. Твоя жертва перед смертью как будто выгрызает из тебя кусок души. Кусок твоей радости, жалости, влюбленности (ну, если ты сдуру в кого-то влюбился). Ты умираешь тоже, только сам этого не замечаешь.

От человека остается зверь. Потом подыхает и он.

Я посмотрел на Федора. Темная кровь медленно растекалась по траве. Говорят, когда оборотень умирает, он выходит из гиперрежима. Этот не выходил что-то слишком долго. Он до сих пор оставался в нашей реальности. Возможно, он еще дышал.

Не подумайте обо мне плохо, но мне было все равно.

Ну да, я знал, что вот уже совсем скоро нам придется выйти из гипера, и тогда весь лагерь увидит то, что видели только мы. Тело темнейджера Федора с разбитой головой, и нас – двоих сумасшедших, которые только что избавились от третьего.

Поэтому я не спешил отключать гиперскорость.

– Дерьмо случается, – сказал я. – Ты не виноват, Даник. По факту кто-то убил темнейджера Базлаева из моего ствола. Все решат, что это был я. Так и скажешь пацанам. И директору.

– Я не хочу ни с кем говорить. Ты мой командир. Я был идиотом. Больше не буду.

Наверно, мне нужно было что-то ответить, но тут в Лизином вагончике открылась дверь.

Я забыл сказать: ее папаша пригнал ей настоящий кемпер, или дом на колесах. Впереди у него была кабина с тремя сиденьями. Сверху над кабиной – спальные места и стеклянный фонарь, как у «Юнкерса». По бокам – откидные навесы вроде крыльев, чтобы можно было сидеть на улице даже под дождем. Один как раз был откинут.

И вот Лиза стояла на этом крылечке и смотрела на нас.

Нет. Она стояла и смотрела на меня так же, как когда-то, в первый день, когда я стоял над трупом бешеного пса. Она не боялась этой блохастой дохлятины. Она радовалась, что ее глупый принц жив, и что он только что спас свою принцессу. И теперь она готова была отправиться с ним хоть на край света.

А еще она делала вид, что ничего обо мне не знает. Она притворялась.

Сейчас притворяться было не нужно.

Лиза спустилась по ступенькам и подошла ко мне близко-близко. Мне пришлось положить оружие на землю. Вы понимаете, почему.

– Мы тогда не закончили разговор, – сказала Лиза. – Мне кажется, что… ну, в общем… мы уйдем отсюда вместе, Сергей Волков. Вместе и навсегда. Мы прекрасная пара: волк и лиса. Как в сказке.

– В сказке про отмороженный хвост?

– А ты не суй свой хвост куда попало…

Тут я все же немножко потрепал ее за рыжие волосы.