Отец Франческо внушает мне такой страх! Глаза его опаляют меня, словно огнем! Пламенные, они словно прозревают самую душу мою, и мне кажется, он то гневается на меня, то глядит на меня таким странным взором!

– Всемилостивейшая Пречистая Дева! – продолжала Агнесса, преклоняя колени перед божницей. – Помоги своему беспомощному дитяти! Я боюсь согрешить, я хочу творить добро, как учишь Ты! Ах, если я могла бы жить под покровом Твоим!

Бедная Агнесса! Новый опыт смутил ее доселе безмятежную душу, и весь день ее раздирали внутренние противоречия. Как бы она ни противилась, мысленно она снова и снова возвращалась к словам, услышанным утром, а иногда, к собственному своему смущению и стыду, ловила себя на том, что мечтала о жизни, картины которой нарисовал перед нею кавалер: она представляла себе, как они поселятся вдвоем в уединенном прибежище среди высоких, величественных, пурпурных горных вершин, которые запомнились ей с детства, точно зачарованный сон. Неужели он и вправду всегда будет любить ее, всегда будет сопровождать ее на молитву, на мессу и к причастию, и примирится с церковью, и неужели она и вправду когда-нибудь преисполнится радости оттого, что через ее посредство эта благородная душа вновь сможет уповать на спасение? Не лучше ли это бессмысленного существования в холодном монастыре, среди бесконечно повторяемых молитв и гимнов? А потом, она не могла забыть голос, который произнес эти слова, голос, в котором звучали затаенная сила и дерзкое мужество, голос, который обращался к ней с нежной мольбой, но одновременно со скрытой властностью, словно позволявшей ему заявить на нее свои права, – этот голос заставлял ее трепетать всеми фибрами души и вместе с тем ощущать странное наслаждение при мысли, что он так ее любит. Как может любить ее этот удивительный, прекрасный рыцарь? Несомненно, он знал великолепных знатных дам, даже королев и принцесс, – и чем же могла прельстить его она, бедная крестьянка? Она никогда прежде никого так не занимала, а он тосковал и томился в разлуке с нею. Странно, что без нее он ощущал себя несчастным. А что, если отец Франческо ошибся и он не закоренелый грешник? В конце концов, она уверилась в том, что ее духовник заблуждается, хотя бы отчасти. Отца Антонио, по-видимому, не так уж возмутил и поразил ее рассказ; он лучше представлял себе искушения, которым подвергаются мужчины, – возможно, потому, что не всегда был заперт только в стенах монастыря, а много странствовал по стране, проповедуя и просвещая. Если бы он только мог встретиться с кавалером, и поговорить с ним, и вновь сделать его добрым христианином, тогда ее помощь не потребуется, – и тут Агнесса, к своему собственному удивлению, ощутила, как, стоило ей это осознать, в душе ее разверзлась ужасная, зияющая пустота. Почему же ей хочется, чтобы он помнил о ней, если она никогда не сможет ему принадлежать? И все же ничто не внушало ей такой ужас, как мысль о том, что он ее забудет.

Глава 13

Монах и кавалер

Отец Антонио обошел немало улиц древнего города Сорренто в поисках молодого камнереза, а когда разыскал его, потратил немало времени, чтобы объяснить все детали работы, которую хотел ему заказать.

Отец Антонио обнаружил, что тот не столь готов воспылать благочестивым рвением, как он наивно надеялся, а кроме того, самые набожные его увещевания не производили на мастера и малой толики того впечатления, какое оказало на него упоминание имени прекрасной Агнессы: он воспрянул духом, едва услышав, что это Агнессе пришла мысль возвести часовню и что это она преисполнилась желания осуществить богоугодный замысел. Только тут большие черные глаза молодого человека загорелись сочувствием, и он с охотой пообещал в полную меру своих сил и способностей вытесать изваяния для часовни.

– Когда-то, несколько лет тому назад, я был знаком с прекрасной Агнессой, – поведал он. – В последнее время она на меня даже не глядит, но все же я ее боготворю. Да и кто бы не проникся к ней любовью, хоть раз взглянув на нее? Не думаю, чтобы она была столь жестокосердна, сколь кажется, – это бабушка и священники не позволяют ей даже поднять глаза, когда кто-нибудь из нас, молодых холостяков, проходит мимо. За последние пять лет мне только два раза удалось встретиться с ней глазами, а потом я еще сумел подобраться поближе к чаше со святой водой в престольный праздник, когда там была изрядная толчея, и подал ей святой воды на пальце, и тогда она улыбнулась и поблагодарила меня. Вот все это время я только и живу, что памятью о двух ее улыбках. Может быть, если стану работать на славу, она еще раз мне улыбнется, а может быть, даже скажет: «Спасибо, мой добрый Пьетро!» – как она обыкновенно говорила много лет тому назад, когда я приносил ей птичьи яйца или помогал перейти глубокую лощину.

– Что ж, мой добрый мальчик, старайся изо всех сил, – наставлял монах, – и пусть часовня будет из чистейшего белоснежного мрамора. Все расходы я возьму на себя: деньги мне пожертвуют на благое дело состоятельные люди.

– С вашего позволения, святой отец, – сказал Пьетро, – я знаю одно место неподалеку отсюда, на берегу моря, где в древности стоял языческий храм: там можно выкопать длинные колонны чистого белоснежного мрамора, сплошь покрытые языческими изображениями. Вот только как полагает ваше преподобие: пристало ли использовать их для благочестивых христианских целей?

– Конечно пристало, так даже лучше, мальчик мой! Так даже лучше! – радостно откликнулся монах. – Лишь бы мрамор был чистый и белоснежный, а пустить его на строительство часовни – все равно что обратить в христианство язычника. Достаточно нескольких ударов резца, чтобы сбить барельефы с нагими нимфами и тому подобный вздор, а вместо них высечь фигуры святых дев, скромно окутанных с головы до ног покрывалом, как подобает набожным христианкам.

– Я приготовлю лодку и наведаюсь туда сегодня же вечером, – пообещал Пьетро. – И, сударь, надеюсь, вы не сочтете за дерзость, если я попрошу вас, когда вы ее увидите, передать Агнессе вот эту лилию на память от товарища по детским играм.

– Непременно передам, мальчик мой! А вот сейчас припоминаю, что она говорила о тебе приязненно, как о друге детства, но добавила, что бабушка теперь не разрешает ей даже поднять на тебя глаза.

– Да, в точности так! – подтвердил Пьетро. – Старуха Эльза бережет ее, как своего птенца – злая орлица, с острым клювом и длинными когтями; она не дает бедняжке даже порадоваться юности. Ходят слухи, будто она намерена