служил для нее слабым утешением. В нем она испытывала скуку и раздражение, впрочем, как и везде. Порой, когда ее захлестывало чувство безнадежности, ее дом начинал казаться ей мрачной тюрьмой. Чтобы перебороть это ощущение, она распахивала ставни, приоткрывала входную дверь, впуская в дом свежий воздух, словно гостя на вечеринку. Она зажигала по всему дому лампы, проигрывала на патефоне пластинки с песнями своих любимых цыганских ансамблей. Глиняные стены и низкий потолок сильно искажали звук, и мелодии рвались наружу, за пределы скромной гостиной, но Марице было достаточно и этого. Она напевала в такт музыке. Она знала наизусть все эти песни, как будто сама их сочинила.

Иногда ее навещал Франклин. Он, ничуть не смущаясь, запросто входил через парадную дверь с видом человека, которому здесь принадлежало все. По настоянию Михая Франклин и его сестра переехали в дом, где раньше жил Шандор-младший. Михай теперь часто отсутствовал, выезжая в Будапешт, и Франклин предпочитал именно во время этих поездок приходить к Марице, а затем покидать ее дом (и дом Михая).

Марица была не единственной в Надьреве, кто искренне обрадовался возвращению тетушки Жужи. Старый Амбруш также был рад видеть бывшую повитуху, когда она вернулась. Он так тепло приветствовал тетушку Жужи, словно день и ночь молился о ее возвращении – и его молитвы наконец-то были услышаны. В каком-то смысле именно так и было, поскольку старый Амбруш испытывал все больше проблем со своим здоровьем. Иногда по утрам он вставал с ощущением, будто провел ночь с грудой кирпичей на груди, а бывали дни, когда он не мог дойти от хлева до входной двери дома, не запыхавшись. Все то время, пока тетушка Жужи находилась в тюрьме в Сольноке, старый Амбруш был вынужден обходиться без ее настоек, в лечебную силу которых он всегда верил, поэтому он был уверен, что его здоровье пошатнулось именно по этой причине. Он и допустить не мог, что в семьдесят восемь лет его тело просто одряхлело.

* * *

Тетушка Жужи ковыляла по улице, балансируя своими двумя корзинами, – воплощение уродливой леди Правосудие, извратившей саму суть понятия «правосудие» и снова взявшей в свои толстые руки бразды правления деревенскими переулками. Одна из ее корзин была наполнена вещами, которые она украла или которые были ей даны в качестве дани, другая – травяными мазями и эликсирами, которые она приготовила у себя дома. В деревне начинался сезон сбора урожая, и у нее был длинный список пациентов, которых требовалось лечить. Как оказалось, крестьянам было все равно, что она натворила, если только она могла облегчить им боль. Если даже у них и возникали какие-либо подозрения на ее счет, это не шло ни в какое сравнение с тем, что им была нужна ее помощь.

Работа тетушки Жужи начиналась достаточно рано. Чтобы застать крестьян, которые страдали из-за грыж и потянутых мышц, но все же намеревались, преодолевая боль, выйти в поле, ей приходилось выходить из дома вскоре после восхода солнца. Она предпочитала по возможности избегать полуденной духоты. Кроме того, у нее, как правило, было намечено множество посещений на вечер, после возвращения крестьян с полей по домам.

Когда тетушка Жужи свернула на улицу Арпада, ее окутал аромат магнолий. Магнолии росли по всему центру деревни, и каждую весну они наполняли воздух своим чудесным ароматом. Тетушка Жужи с удовольствием вдохнула его, затем сорвала несколько цветков и положила их в свои корзины. Ей нравилось наслаждаться ароматом, пока она шла по деревне. Изо рта у нее торчала трубка из кукурузного початка в ожидании, когда ее раскурят.

Она не успела отойти далеко по улице Арпада, когда заметила экипаж. Лошади стояли мордами к деревенской ратуше, высокие, с темными гривами, величавые, как монахи. Они не двигались и только иногда вздрагивали, когда им становилось невмоготу терпеть стаю мух, жужжавших у них перед глазами.

Колеса экипажа были покрыты мягкой грязью дорог Венгерской равнины. Между некоторыми спицами застряли целые комки грязи. Дверцы экипажа тоже были понизу заляпаны дорожной грязью, и тетушка Жужи могла отметить, что часть этой грязи отлетела, когда одну дверцу с силой захлопнули.

Бывшая повитуха медленно обошла вокруг экипажа, словно боксер, выходящий на ринг. Она пожевала незажженную трубку, размышляя, что же ей делать. После этого она подошла поближе, ухватилась за дверцу, приоткрыла ее и подалась вперед, оказавшись лицом на одном уровне с задним сиденьем. Тетушка Жужи увидела, что обивка была далеко не новой, однако бросалось в глаза, что за ней хорошо ухаживали. Правда, от жаркого солнца на обивке все равно появились небольшие трещины, это поправить было уже невозможно. Пол в экипаже был испещрен следами ног. Весь салон пропах нагретой кожей и сигаретным дымом. В углу на сиденье стояла черная медицинская сумка доктора Цегеди-младшего.

Тетушка Жужи подняла руку и вынула изо рта трубку. Затем она закрыла глаза и провела языком по своему рту. У нее не хватало задних зубов, и она с силой запихала язык в эти провалы. Она трудилась языком до тех пор, пока у нее во рту не образовался большой ком слюны с привкусом застарелого табака. После этого она быстро наклонилась еще глубже в салон экипажа и, превратив свое тело в некое подобие пращи, обрушила на сиденье целый поток злобной слюны.

Будь ты проклят!

Сделав свое дело, бывшая повитуха понаблюдала за тем, как пузырившаяся слюна растекалась по тонкой коже обивки.

Затем тетушка Жужи вынырнула из салона экипажа, вытерла тыльной стороной ладони со своих губ остатки слюны, снова засунула трубку в рот и оправила смявшееся платье. Перехватив поудобней свои корзины, она глубоко вдохнула аромат лежавших в них цветов и вновь зашаркала по деревенской улице, продолжая свой путь.

* * *

Воскресенье, 22 мая 1921 года

К полудню температура выросла до двадцати пяти градусов, и это приятное тепло сохранилось до позднего вечера. Молодежь готовилась к чардашу, традиционному народному танцу, который организовывался в корчме каждое воскресенье после полудня. Анна и ее дети уже сдвинули в корчме столы к стенам и поставили их там один на другой, чтобы освободить место для танцующих. Цыганский ансамбль начинал играть ровно в четыре часа. В эти дни преподобный Тот произносил свою проповедь практически в пустой церкви, поскольку редко кто из деревенских приходил послушать его. Мало у кого хватало терпения выслушивать его занудные и монотонные проповеди. Как правило, занятыми прихожанами оказывались не более одной-двух скамей. Неподалеку существовал совсем другой мир со своей верой, где аисты гуляли по