Жандармы задержали повивальную бабку, знахарку, ворожею – то есть того человека, кого принято считать неприкасаемым. Были ли ее преступления настолько велики, чтобы жандармы рискнули арестовать ее, не опасаясь ее проклятия? Обнаружили ли в регистрационных журналах только порочащие ее сведения о мертворожденных или же в них смогли найти что-то более серьезное, что пока не стали предавать гласности? Среди мужчин Надьрева получили хождение мрачные слухи о том, что тетушка Жужи смогла околдовать женщин деревни. Некоторые считали, что только этим можно объяснить всплеск смертей среди, казалось бы, совершенно здоровых мужчин. Слухи на этот счет получили настолько широкое распространение, что один из деревенских мужчин, который недавно заболел, пошутил, что хотел бы, чтобы на его могильной плите было выбито: «Я покоюсь здесь в то время, как моя жена наслаждается покоем дома».

За всеми этими разговорами и пересудами никто не обращал особого внимания на Анну. А та испытывала настоящий ужас с того самого момента, как впервые узнала новость про арест повитухи. Она была уверена, что жандармы вот-вот ворвутся в двери ее корчмы, чтобы арестовать и ее. С того дня, как в деревне появились жандармы, ее била нервная дрожь. Последние несколько дней ее мучили страшные головные боли. То немногое из еды, что ей удавалось заставить себя проглотить, неприятно урчало у нее в животе, и все завершалось жутким поносом.

Анна использовала сына и дочь в качестве наблюдателей. Каждый раз, когда они возвращались с улицы, она самым подробным образом расспрашивала их, кого именно они видели и что именно слышали. Ей часто казалось, что у ворот ее дома виднеется шлем жандарма с плюмажем, и она начинала паниковать, пока не понимала, что это всего лишь качается ветка дерева или уселась на забор птица. Как бы Анна ни презирала повитуху и ни боялась ее, она знала, что не почувствует покоя на душе, пока тетушка Жужи не вернется в деревню. Только в этом случае Анна смогла бы решить, что она сама, пусть и в малой степени, находится вне опасности.

* * *

Каждую неделю семья тетушки Жужи совершала долгое путешествие из Надьрева в Сольнок, чтобы навестить ее в тюрьме в отведенный для этого день посещений. Они привозили чистую одежду и корзины, наполненные горшочками с ее любимыми блюдами: хлебом от пекаря, гуляшом и супом леббенч[23] с добавлением картофеля и паприки. Именно так, как ей нравилось. На столе, который надзиратель приносил в камеру, раскладывались горшочки с тушеным мясом и ломти хлеба, и все члены семьи стояли, сгорбившись в тесном помещении, и ели вместе с тетушкой Жужи. Они старались не обращать внимания на тараканов, которые ползали у них под ногами, а тех, кто заползал на хлеб, быстро стряхивали. Семья не забывала привозить с собой любимую трубку повитухи, которую та сразу же выуживала из корзины и, не мешкая, раскуривала. Эти визиты заметно поднимали настроение тетушке Жужи, после них ей удавалось нормально спать ночь или две.

Во время своих посещений члены семьи рассказывали повитухе о происходящем в Надьреве. Тетушка Жужи вначале опасалась, что жандармы обыщут ее дом и, что еще хуже, двор, но те с момента ее ареста больше не возвращались в деревню. Еженедельные разговоры в дни посещений были в основном сосредоточены на предстоящем судебном процессе над ней. Семья сбросилась, чтобы нанять одного из лучших адвокатов Сольнока, Габора Ковача[24].

Этот шаг оказался мудрым решением. Повитухе были предъявлены обвинения по девяти пунктам. Все обвинения сводились к организации нелегальных абортов и провоцированию преждевременных родов с выкидышами. Несмотря на то, что тетушка Жужи уже сделала признание, Габор Ковач посоветовал ей изменить в ходе судебного процесса тактику и все отрицать. Адвокат знал, что у обвинения нет реальных доказательств виновности тетушки Жужи, поэтому ее отказ от своих показаний являлся его шансом на оправдательный приговор.

Утром в день суда повитуха поднялась рано. Поверх нижней юбки она решила надеть черное платье. Оба эти предмета одежды специально для данного случая были выстираны членами ее семьи и тщательно выглажены, а платье было накрахмалено так сильно, что при малейшем движении сминалось и хрустело, как бумага. Свои ботинки тетушка Жужи тщательно протерла, очистив их от малейших пятнышек грязи. На голове у нее, как у любой добропорядочной крестьянки, был повязан платок.

Ее семья приехала из Надьрева накануне вечером и остановилась в гостинице рядом с железнодорожным вокзалом. Они прибыли в тюрьму, как только та открылась, прихватив с собой приготовленную для повитухи одежду, а также ее трубку, муку, чтобы она присыпала ей свое лицо для осветления, и фляжку спиртного, которую они, сидя в камере в ожидании надзирателя, передавали друг другу по кругу. Тетушка Жужи сделала из фляжки всего один глоток.

Тюремный надзиратель сопроводил повитуху в зал судебных заседаний. Ее адвокат уже сидел за столом для стороны защиты. Если не считать членов семьи тетушки Жужи, зал судебных заседаний был практически пуст. Лишь несколько репортеров из местных газет сидели сплоченной группой да свидетели заняли места на первых рядах. Габор Ковач поочередно вызывал жителей деревни для дачи показаний. Он выбрал в качестве свидетелей крестьян, которых повитуха успешно вылечила своими настойками и мазями. Он посоветовал им также рассказать суду, как тетушка Жужи помогала выхаживать домашний скот, как она избавляла от разных недугов их жен и детей. Им было рекомендовано также рассказать о том, как тетушка Жужи круглосуточно выхаживала заболевших «испанкой», спасая им жизнь. Адвокат Ковач надеялся показать, что повитуха – незаменимый человек для жителей Надьрева вне зависимости от того, какие обвинения выдвинуты против нее.

В зале судебных заседаний находились также два жандарма, секретарь сельсовета Эбнер, граф Мольнар и доктор Цегеди-младший. Тетушка Жужи заняла свое место на скамье подсудимых спиной к остальным присутствовавшим в зале (не считая судейской коллегии). Рядом с ней невозмутимо стоял тюремный надзиратель.

Когда прозвучало ее имя, тетушка Жужи встала и вразвалку направилась к трибуне для свидетельских показаний, слегка приподнимая на ходу юбку своего платья, как будто находилась на улице и ей приходилось обходить лужу или переступать через придорожную канаву. Добравшись до трибуны, она неуверенно взобралась на нее, стараясь не зацепиться начищенным ботинком за накрахмаленный подол, одернула платье, поправила на нем пояс и застыла в ожидании. Она стояла, склонив голову и сцепив руки на животе. В этот момент