То же ведомство, снабжаемое сведениями изнутри, из гнезда порока, учинило облаву на le maison Александрова, как раз когда и книгу того же автора подвергли принципиальной критике. Били со всех сторон, наповал. Одно к одному, кругом и полностью порочен. Узнали, как в песне, «усю правду про яво». Как в подобных ситуациях обычно случается, правда была правдой, но явленой она становится лишь в том случае (это универсально), если того требует политическая конъюнктурa. Правду (всюду) держат про запас, на всякий пожарный случай – практика мировая: вдруг оказывается, что достойный уважения политик на самом-то деле – развратник, растратчик и ренегат, как будто раньше о том не знали[56]. Александров не был окончательно добит, однако оказался оттеснён, как положено, на обочину, освобождая служебное пространство для соперников.

Если в ту пору, когда философ-академик-партократ управлял культурой и по службе передавал во МХАТ реальный или сфабрикованный запрет на «Гамлета», то передавал со знанием дела. Отец моей соученицы должен был действовать с искусством и умом, какими Шекспир наделял своих интеллектуальных злодеев. Не тёмными и тупыми чинушами разыгрывалась интрига за кулисами постановки шекспировской трагедии. Типология совсем иная, утонченная, цвет советской интеллигенции: музыканты травили музыкантов, писатели – писателей, режиссеры – режиссеров, актеры – актеров, ученые – ученых, и все, в том числе злодеи, талантливы: ренессансный уровень и накал страстей.

Джайлс Флетчер, шекспировский современник, посетивший Москву, сообщил, что Иван Грозный любит смотреть схватку человека с медведем, и в те же шекспировские времена Елизавета, королева-девственница, совершенная Диана, богиня охоты, любила смотреть, как режет горло пойманному оленю кинжал ловчего. Умевший проделывать эту операцию с исключительной наглядностью стал членом ближайшего королевского антуража. Мог и Сталин с примерным любопытством наблюдать, кто кого одолеет в смертоубийственной борьбе, но о том можно только гадать. Вот я видел и слышал, как драматург сталинской школы крикнул «Да здравствует Никита Сергеевич Хрущев!». Испросил он согласия у Никиты Сергеевича или играл в политическую рулетку?

Сталина видел я издали, зато людей, зависевших от сталинских страстей, знал близко, имел с ними дело изо дня в день. Некогда дрожавший перед Сталиным Председатель Комитета искусств, в наше время глава Отделения языка и литературы, на вид ласковый, внушая нам трепет, нами руководил. Заведующий Отделом теории литературы, где я состоял сотрудником, являлся научным руководителем сталинской дочери. На рысаках разрешали мне ездить руководители конного дела, которые головой отвечали за лошадей, что стояли на сталинской даче. А конники-спортсмены держали ответ перед сыном вождя, покровителем нашего конного спорта, с ними ездил я стремя в стремя, они кричали мне: «Ты как сидишь в седле? Почему скорчился, как кот на заборе?». Они же, мои наставники, некогда сидели у телефонов в штабе конно-спортивного эскадрона с бутылками шампанского. Выпивали? Нет, с пустыми бутылками – отливали, опасаясь от телефона отойти: «Неровен час, Василий Иосифович позвонит, и если на месте не застанет, то сильно осердится». По общему мнению ездивших на лошадях при Сталине-младшем, Василий Иосифович, как и отец, был строг, но, не в пример отцу, бывал несправедлив.

Хотя бы опосредованно, в смягченной степени, успел я почувствовать на собственной шкуре хватку тех рук, что прошли сталинскую выделку, и скажу: в границах смышлёности и расчёта совершить опрометчивые шаги неспособны были люди сталинских времен, знавшие, что будет, если с тебя спросят и привлекут к ответственности. Спросили бы с людей нынешнего времени, как спрашивали в сталинские времена, они бы поняли строки Гете:

Кто с хлебом слез своих не ел,

Кто в жизни целыми ночами

На ложе, плача, не сидел -

Тот незнаком с Небесными Властями.

Перевод Тютчева.

В мое сознание врезалось с детских лет, как терзался отец над корректурой, голову снимут или по головке погладят за один и тот же текст. И звонки на конюшню были непредсказуемы. Никакой Храпченко, как и любой Александров, не мог предугадать, что за принципиальные ошибки совершит и за какие порочные взгляды подвергнется опале.

«Во чреве времени скрыто много событий, которые явятся на свет».

Из реплик Яго (Акт 1, сцена 3). Подстрочник М. М. Морозова.

«… Через мой труп!» – Хмелев сказал Ливанову. Под тем же лозунгом Мейлах препятствовал Строчкову. «Пока я жив», – академик Х определил сроки неполучения член-корром Y академического звания, а член-корр – сроки неполучения академиком желанной для него премии. «Через мой труп», – слышу то и дело в Америке: борьба идёт жесточайшая, пощады друг другу не дают. «Убивают», – объяснил мне автомеханик, чинивший в десятый раз машину, которую сам же мне и продал, вроде меха гоголевской кошки, не отличимого от меха куницы. Но нет в Америке «узкого горла», и если обуздать свои амбиции, то в борьбу можно и не ввязываться. Конечно, когда автомобилисты схватились с железнодорожниками или само-летчики с ракетчиками, тогда летели головы, самолет Сикорского, который должен был лететь через Атлантику, соревнуясь с «Духом Сент-Луи» Линдберга, подозрительно потерпел аварию на старте[57], но из-за театральной постановки, пожалуй, не будут рук пачкать.

Нашедший недоработки в статуе Венеры Милосской скульптор Томский поставил целью жизни убрать памятники работы Меркурова, чтобы заменить их своими. Откуда знаю? Меркуров работал над памятником Циолковскому, а консультантом у него был Дед Борис, имя Меркурова, который приютил (а потом съел) нашего поросенка, служило у нас темой домашних разговоров. Съел Меркуров поросенка, а его самого хотели «съесть». Те же деструктивные намерения имел Томский и в отношении скульптора Андреева. Действовал Томский, само собой, от имени советского народа, которому нужны были памятники более советские. Старый, приросший к стене Малого театра, памятник Островскому, тронуть невозможно, а с Гоголем Томский во имя советского оптимизма добился своего – передвинул. Мрачный Андреевский Гоголь некоторое время, сгорбившись в кресле, всё ещё сидел на старом месте, в начале Гоголевского бульвара, а возле него на земле уже стоял готовый занять пьедестал, распрямившийся, смело смотрящий в будущее Гоголь Томского. Когда оптимистического Гоголя подняли на пьедестал, стал ходить анекдот: «Новый памятник видели? Разве это Гоголь?! Вот Пушкин это Гоголь!» (дальше по Бульварному кольцу пушкинский памятник работы Опекушина). Анекдот рассказывали даже на людях, но был и другой, услышать его можно было разве что в семейном кругу: «Новый памятник Пушкину тоже скоро поставят – товарищ Сталин с пушкинским томиком в руках».

Теперь вроде бы пришли к выводу,