что к репрессиям Сталин имел (цитирую) минимальное отношение. Что понимать под отношением! Католические историки оправдывают того Папу, который узаконил инквизицию и предписал пытки. Узаконил и предписал (признают католические историки), но, говорят они, не его вина, что затрещали кости и запылали костры. Однако оставим Папу. Мы знаем: при Сталине расстреливали, расстреливали спешно, расстреливали тех, кого Сталин ещё вчера объявлял своими верными соратниками, кому сам же успевал вручить премии своего имени. Почему же он этим людям доверял? Зачем вручал? Наивен был и близорук? Кто сейчас ищет и вроде бы находит оправдания (не объяснения) сталинским головокружениям от успеха, тем можно сказать: что ж, валяйте, только не дай нам Бог опять дожить до той же парадоксальной последовательности! Слетать бы на машине времени заочным сторонникам сталинской малопричастности к репрессиям в те времена, когда репрессировали, у них бы не только праздноболтающий язык, но и самый недодумывающий разум отнялся. Не что карали, а как карали – вот в чём был ужас: снимали ad hoc (по случаю), критика выглядела contrived, высосанной из пальца. Очередной Александров то изыскивал обвинения в адрес своих собратьев-философов, то сам, когда приходила его очередь, подвергался принципиальной критике. «Нет в мире виноватых»[58], говорит Шекспир, но, согласитесь, и совершенно невиновных тоже нет, тем более если требуется их обнаружить да ещё перед квартальным отчетом! Надо книгу счесть ошибочной – сочтут, хотя она не ошибочнее любой другой книги. Надо тайный вертеп обнаружить – обнаружат, хотя о вертепе было давно известно всякому шоферу, возившему туда клиентов.

Храпченко (в железнодорожном купе под стук колес) рассказывал: ждут они, руководители промышленности, искусства и науки, в очередь, чтобы докладывать Сталину. Впереди, перед Михаилом Борисовичем, стоит властелин Ленинграда Николай Вознесенский и, едва к вождю он приблизился, находившийся тут же Берия говорит: «Тэорэтики у нас, товарищ Сталин, появились, тэорэтики». То был уничижительный намёк на книгу ленинградского лидера, самим Сталиным выдвинутого и награжденного Сталинской премией. И что же, вдруг у Сталина глаза открылись? Внезапно увидел он порочность экономических теорий, за которые сам же премию своего имени дал? Что Сталин увидел и что подумал, осталось тайной. Остается до сих пор, потому что, как я это понимаю, нет желания выяснить, в чем состоял конфликт, есть желание, в угоду собственной любимой мысли, либо оправдать Вознесенского и осудить Сталина, либо оправдать Сталина и осудить Вознесенского. Кто это делает, тот будто не знает истории, которая учит: чтобы разобраться в правоте-неправоте, нужно мозги сломать, а кому этого хочется?

Лучше выбежать на улицу (выйти в Интернет или выступить на телевидении) и доставить торжество своей любимой мысли.

Ленинградец, по рассказу стоявшего за ним в очереди Храпченко, после слов Берии о «тэоретиках», сделался лицом белее бумаги. Услышал он свой приговор, который вскоре и был приведен в исполнение. Так живописал Михаил Борисович. А его самого Берия отрекомендовал: «Разве вы не знаэте, товарищ Сталин? Этот Храпчэнко за нами всо запысывает». И Сталин поверил? Поверил или нет, Храпченко сказать не мог: почел за благо потерять сознание и упасть в обморок, ибо немыслимо оправдаться в невероятной провинности, обладая сколь угодно умным умом.

И эти матерые волки из наших дремучих лесов попадались в капканы, совершая детские ошибки? Воплощённая житейская опытность и осмотрительность, наш Михал-Борисыч, должно быть, по наивности в опере «Великая дружба» не расслышал мотивы, резавшие всякое даже не очень чуткое музыкальное ухо. Георгий же Федорович Александров, взявший верх в кровопролитной философской логомахии, не знал первокурснику известных черт марксизма, и, оказалось, в книге у него, что ни слово – ошибка. Назначенный Сталиным директор издательства Сучков прежде руководил журналом «Интернациональная литература», когда же Сталин его поставил директором издательства, то стал готовить на Сталина покушение, а назначенный директором Сучковым завредакцией, бывший сотрудник ВОКСа, мой отец, потерял политическую бдительность и директора не разоблачил. Народный артист, Лауреат Сталинской премии, слышавший от Сталина «Хорошо» об истолковании Гамлета, не сыграл роли, хотя Председатель Комитета по делам искусств дал МХАТу знать, что «никаких препятствий не встречается» и даже «определил дату выпуска спектакля»[59]. Председатель, должно быть, куриной слепотой заболел и полетел с высокого поста, не заметив разве слепому невидимых препятствий. Мог ли руководящий зубр, смотревший в глаза Сталину и умевший понимать его по движению век, не чувствовать сталинского неудовольствия постановкой, которую он, Храпченко, утвердил? Если мудрейший Михаил Борисович назначил сроки премьеры, то, вероятно, был уверен, что Сталин не спросит его, как спрашивал Клавдий Гамлета: «Нет ли в пьесе предосудительного?». А препятствия возникли, но что же это были за препятствия?

«”Гамлет” принадлежит к тем произведениям мировой классической литературы, к которым с особым вниманием и любовью относятся творческие работники советского театра».

Из предисловия Ленинградского отделения Всероссийского театрального общества к кн.: И. Березарк, «“Гамлет” в театре имени Ленинградского совета». Ленинград: Издательство Ленинградского отделения ВТО, 1940.

«Советский театр вплотную подошел к работе над “Гамлетом” во второй половине 30-х годов».

Софья Нельс, Шекспир на советской сцене.Москва: «Искусство», 1960.

В то самое время, когда, как ныне говорят, ставить «Гамлета» Сталин запретил, «Гамлет» шел перед войной и во время войны (!) в Ташкенте, Горьком, Воронеже, в Ереване и Ленинграде. В Театре им. Ленсовета «Гамлета» ставил Сергей Эрнестович Радлов, постановщик двух значительных шекспировских спектаклей советских лет – «Отелло» с Остужевым в Малом и «Короля Лира» с Михоэлсом в Еврейском театре. После войны тот же режиссер поставил «Гамлета» в Петрозаводске, он не мог той же пьесы поставить в центральном театре не из-за содержания пьесы, а потому что «имел зону». Во время войны Радлов оказался на юге, в оккупации, в Черкесске, где ставил «Фронт» Корнейчука под названием «Как они (то есть мы) воюют».

В тот же театр, в пятидесятых годах, меня послали консультировать постановку «Отелло», застал я носителей местной изустной традиции, они и поведали о радловской постановке при немцах[60]. Радлов все-таки остался в живых, погибла его жена, Анна Радлова, её вспоминал мой отец: внешне – грандама Елизаветинского века, но чем и кому помешала переводчица Шекспира, это надо выяснять и выяснять.

Петрозаводского спектакля я не видел, но едва ли режиссер, попавший под ферулу властей придержащих, стал бы «Гамлета» ставить так, чтобы усмотрели в постановке политический подвох. Выступление Радлова, уже вышедшего из зоны, я слышал на Шекспировской конференции в Москве, он рассказывал, как с отменой зоны приехал в родные места, в Ленинград, и встретился со старым другом,