Шрифт:
Закладка:
— Давно не слыхал такой редкостной бредятины, — язвительно отозвался Марков.
Доктор Швендтнер, властно взмахнув руками, продолжил:
— Потому что честь — это не то, за что нам платят. Не то, что мы обязаны выполнять. Не то, для чего существуют законы. В конечном счете…
— Аминь, — вскричал Марков. — Аминь!
— В конечном счете, — упрямо повторил доктор Швендтнер, — только честь и отличает цивилизованного человека от дикаря.
Марков пронзительно расхохотался:
— Что за чушь! Отец, сосед, жена? Коллега, вам ли не знать, что именно в этих отношениях и цветут пышным цветом самые головокружительные интриги?! Я вам скажу, что теперь честь. Честь — это когда супруги разводятся и не перестают ссориться, пока от их отношений не останется камня на камне. Честь — это когда начальник благодарит сотрудника за сто часов сверхурочной работы и дарит ему ручку с логотипом фирмы. Честь — это когда здесь, в городе, турецкий семейный клан убивает одну из своих, потому что она не носит хиджаб и встречается с роллером. Честь — это когда проститутка, к которой ты захаживаешь, без презерватива…
— Silentium! Silentium![7] — повысил голос Лен-цен. — С латынью я на «вы», но по-итальянски понимаю. Фамилия этого человека — Скеттино? Если не ошибаюсь, она означает «катание на роликах». Что ж, человеку с такой фамилией несложно проскользнуть на спасательную шлюпку.
Рука Ленцена резко описала над столом полукруг, и бокал сидевшего рядом Маркова опрокинулся.
Брызги красного вина живописно растеклись по белоснежной скатерти и за ее пределами. Собеседники как по команде встали из-за стола, забрав свои бокалы. Герр К. тотчас поспешил в служебное помещение, чтобы позвать уборщицу.
Марков, единственный, кто остался сидеть, изумленно таращился на разрастающуюся лужу, которая сначала сбегала со скатерти на пол тонкой струйкой, а спустя короткое время превратилась в густые красные капли, падавшие в ритме угасающего сердцебиения. Так продолжалось до тех пор, пока герр К. решительным движением не убрал скатерть со стола.
— Это чудо, — пролепетал Марков. — В самом деле, это просто чудо из чудес.
И пока официантка заново накрывала на стол, он поделился с друзьями своими детскими воспоминаниями о первом в жизни походе в оперу, которые неожиданно всплыли в памяти буквально сегодня утром. Марков снова приукрасил события, добавив к рассказу выдуманный разговор с матерью по дороге домой, в котором маленький Оскар якобы с недоумением спрашивал, какой артист или певец согласился бы играть в спектакле, зная, что его там совершенно точно застрелят?
— Угадайте, дорогой Шлак, а может, и вы сообразите, Швендтнер, что она сказала?
Те не ответили.
— Она сказала: «Возможность хотя бы однажды выступить в этом театре — большая честь, даже, пожалуй, величайшая честь для каждого артиста». — Марков торжествующе огляделся вокруг, наслаждаясь ощущением собственной правоты.
— Надеюсь, он не заладит опять свое «quod erat demonstandum», — прошептал Ленцен Швендтнеру.
Марков и в самом деле этого не сделал. Он вдруг вскочил из-за стола, крикнул: «Который час?» — и объяснил друзьям, что ему надо идти в оперу сегодня, сию минуту, «Евгений Онегин», да-да, та самая опера, удивительное совпадение, он потом объяснит, чуть не забыл, есть второй билет, если кто-нибудь хочет составить ему компанию… Дамы? Сильвия? Нет. Роза? Швендтнер? Ленцен? Пашке? Шлак? Ну, нет так нет. Марков быстро вышел из ресторана, помахав рукой, и ушел, не оборачиваясь. Остальные какое-то время сидели молча.
— Напомните, что вы говорили про катание на роликах? — спросила Роза у Ленцена.
— Это уже не важно, — отозвался тот.
10
Кузен из Данненвальде
Добравшись до места исторической дуэли, Шилль не обнаружил там ничего, кроме пустынной прогалины, буроватого подлеска и строя голых буков, десятилетиями упорно стремящихся ввысь и своей тоскливой зимней безлиственностью не создающих ни малейшей услады для глаз. Несколько растерянный, Шилль стоял на лесной развилке неподалеку от Хоэнлихена, возле которой, по словам крикливого главы краеведческого клуба, и совершился поединок между двумя нацистами. Он, впрочем, и не ожидал ничего другого, но, как и всегда при посещении подобных мест, был поражен тем, насколько заурядными они могут оказаться.
Заморосил мелкий дождик, ветхая деревянная скамейка у перекрестка всем своим видом призывала долго тут не задерживаться. То, что когда-то здесь происходило, поросло не просто быльем, а самым настоящим лесом. Следов или признаков того, что тут когда-то стрелялись, теша себя иллюзией необходимости доказать любовь, отстоять честь и так далее в том же духе, увы, не сохранилось. Зато каждый комок грязи на здешней земле, каждый камешек на дороге, казалось, демонстрирует большую жизнестойкость, нежели драматическая интерлюдия, разыгравшаяся тут семьдесят с лишним лет назад.
Лес стоял холодный и неподвижный.
Шилль наклонился, выкопал из земли грязный кругловатый камень, долго смотрел на него, а затем положил в карман тренча.
По пути сюда, в региональном экспрессе из Берлина в Фюрстенберг, он сидел среди других пассажиров, рассеянно глядевших в окно, резюмировал все, что знал об этой последней на данный момент немецкой дуэли, чтобы решить, из какого пистолета стрелять, и пытался представить, что за человек когда-то держал его в руках.
На тех немногих фотографиях противников, которые Шиллю удалось найти, оба позировали в военной форме, лица у обоих были самые обычные — у Хорста Кручинны строгое и дерзкое, у Роланда Штрунка самоуверенное и хитрое. Повод для дуэли, супружеская измена или подозрение в супружеской измене, представлялся Шиллю неуместно тривиальным, а с учетом амбиций Третьего рейха по завоеванию мира и просто глупым. Зарубежный корреспондент газеты «Фёлькишер беобахтер» вызывает на поединок личного адъютанта рейхсюгендфюрера Бальдура фон Шираха из-за женщины? Ситуация показалась Шиллю еще более гротескной после того, как он выяснил, что в 1933 году в стране отменили запрет на дуэли, ранее действовавший для членов СА и СС. Были созданы полуофициальные суды чести и третейские суды; входившие в них высокопоставленные воен ные выносили вердикт, подлежит ли то или иное оскорбление урегулированию при помощи дуэли.
По мнению Шилля, такое отношение к дуэлям было по сути государственной санкцией на убийство. Тысяча девятьсот тридцать седьмой год, сле-дующий за годом Олимпийских игр в Берлине и предшествующий году Хрустальной ночи, стал переходным периодом, последним всплеском нормальности, и в
