Шрифт:
Закладка:
Мрачный, грязно-серый Берлин, притаившийся за окном, мало чем мог улучшить его душевное состояние. Марков не мог понять: ему только кажется или он в самом деле уже очутился в безвыходной ситуации и ни один из его поступков, будь то прошлые или будущие, ничего не изменит? К несчастью, было очень на то похоже. Если дело не дойдет до дуэли, а Марков на это весьма надеялся, он, несомненно, предстанет перед общественностью тем самым истеричным параноиком, какого подозревает в нем полиция. Если же дуэль все-таки состоится, это будет означать, что его довели до крайности, а такое обычно ничем хорошим не заканчивается. Марков вдруг пожалел, что не стал политиком. Вот было бы здорово, если бы он мог во всеуслышание объявить: «Прошу меня простить, дорогие соотечественники, я снимаю свою кандидатуру с выборов» — и благополучно уйти в тень. Но, будучи психиатром Оскаром Б. Марковым, он чувствовал себя совершенно беспомощным и не знал, что делать дальше.
В конверте лежали два билета в оперу и листок бумаги с надписью «Спасибо!». Марков уже откладывал конверт в сторону, ему сейчас было не до оперы, но любопытство взяло верх. Решив выяснить, на какое представление его приглашают, он снова открыл конверт: «„Комише опер“… ряд десятый, места пятое и шестое… начало в половине восьмого… сегодня вечером… „Евгений Онегин“!»
Сердце Маркова бешено застучало. Ох, неужели это просто совпадение? Пациентам он всегда повторял: совпадение — не более чем цепочка событий, которые происходят в жизни человека в той или иной ситуации; то, на что он настроен и к чему чувствителен, к чему внутренне готов; короче говоря, совпадение есть всего лишь синдром.
Насколько верны были его утверждения, в данный момент Марков не знал, не мог знать. Мысли уже уносили его в прошлое, с непреодолимой силой возвращая к представлению «Евгения Онегина», которое он видел много-много лет назад, в возрасте шести-семи лет. То был его первый поход в оперу. Мать взяла его с собой, возможно, за неимением другой компании, потому что она, учительница музыки, жила с маленьким Оскаром одна и с ранних лет относилась к нему как к взрослому. Одетый в нарядный костюмчик желтовато-коричневого цвета, он вместе с матерью прошествовал в партер и уселся в кресло, на сиденье которого мать заботливо положила толстую подушку, чтобы он видел хоть что-нибудь.
Оскар видел абсолютно все и очень нервничал. Сначала стало темно, заиграла мрачная музыка, которая показалась ему бесконечной. Когда свет зажегся, по сцене из одного конца в другой, словно звери по клетке, заходили взволнованные дамы и господа. Они были одеты в костюмы, которые Оскар видел на снимках в старом фотоальбоме. «Дедушкины фотографии, — подумал он, — отсюда и название: опера»[6].
Нормально петь тут никто не умел. Женщины верещали еще громче, чем Каролина на детской площадке, когда он дергал ее за волосы. Более низкие голоса мужчин не вызывали у него никаких ассоциаций, разве что с дорожными рабочими, перекрикивающимися на улице. Тем временем завороженные зрители не отрывали взоров от сцены. Постепенно Оскар привык к голосам, музыка его больше не тревожила. Заскучав, он вытянул шею, заглянул в оркестровую яму и поглазел на музыкантов в черном, а также на дирижера, который весело махал своей тростью для коротышек.
Какое-то время на сцене продолжалось то, что напомнило Оскару мучительно долгую игру в прятки, в которой люди исчезали за дверями, а потом появлялись из совсем других мест. Но вот началась катавасия со стрельбой, о которой, впрочем, мать предупредила его заранее. Двое мужчин кружили друг вокруг друга, почти не сгибая колен, и что-то распевали, старательно растягивая слова. Подошел незнакомец в цилиндре, похожий на трубочиста, и подал им пистолеты на подносе. «Сейчас побегут искать укрытие», — предположил Оскар. Ничего подобного не произошло. Мужчины встали спиной к спине, а затем медленным шагом разошлись в противоположные стороны. Один из них поднял руку высоко над головой. Оскар недоумевал, что это может означать. Другой ничего не делал, словно забыл, для чего сюда пришел. Снова начали петь. Скрипки в оркестровой яме играли то выше, то ниже. Когда Оскар уже решил, что никакого поединка не будет, раздались два выстрела. Мальчик вздрогнул, закрыл лицо руками и сквозь пальцы наблюдал за происходящим на сцене. Один из мужчин неподвижно лежал в огромной луже крови.
Разумеется, уже тогда Оскар понимал, что перед ним просто актеры в старинных костюмах, а происходящее на сцене — только игра. Но он не был уверен, что остальные зрители тоже это понимают. Ужас мальчика сделался еще сильнее, когда он разглядел мертвеца. Его кровь стекала с края сцены тонкой струйкой, которая через короткое время превратилась в густые красные капли, и те падали, точно в ритме угасающего сердцебиения, пока не иссякли. Неужели человека убили на самом деле? И все ради этого выступления? Оскар встревожился до глубины души. Он был против того, чтобы кто-либо по-настоящему умирал на сцене только для того, чтобы спектакль выглядел реалистичнее. Когда он спросил у матери, действительно ли тот человек мертв, она раздраженно кивнула, после чего выразительно посмотрела на сына, приложив палец к губам. На душе у Оскара стало совсем тяжело.
На сцене мужчина больше так и не появился. Не оказалось его и среди артистов, которые вышли на поклон по окончании представления (причем кое-кто уже без грима и костюма). Раздались аплодисменты зала, ужаснувшие Оскара своей бестактностью, хотя тогда он еще не знал этого слова. Долгие годы после памятного похода в театр Марков обижался на мать за то, что по ее вине стал свидетелем жуткого убийства, и всякий раз, проходя мимо здания оперы, смотрел на его фасад с ненавистью.
Поразительно, но в тот день Маркову пришлось дважды излагать историю своей детской оперной травмы. В первый раз — на терапевтическом сеансе, состоявшемся вскоре после того, как он распечатал конверт с билетами на «Онегина». На этом сеансе следует остановиться чуть подробнее. Он не представлял собой ничего необычного, однако, судя по всему, стал весьма знаковым в жизни психиатра и его новой пациентки — моложавой темноволосой женщины, которая, несмотря на хмурый январь, пришла на прием в черных очках. Переступив порог марковского кабинета, она нерешительно сняла их, а в ходе разговора снимала
