Мужчины улыбались и заглядывали в рот крепышу с выражением какой-то двойной благодарности: хороший, сиюминутно нужный, удобный он для них человек — и отменный пар может сготовить, и анекдотом повеселить, и ласково покритиковать… Яша тоже улыбался, поскольку очень уж к месту было перед заходом в парильню вот так беззаботно погоготать в кругу здоровых мужчин, сродненных, будто шумным застольем, жгуче-сладкой процедурой в парильне, расслабиться, подобреть. Но улыбка его была пустой, для виду, для компании, сердце не веселилось и не принимало веселого, пряного этого разговора о желудочных и прочих утехах. Яше казалось, что если бы в бане сейчас вдруг похолодало, иль поостыли, перестали бы шипеть голыши каменки, то люди, очнувшись от этих телесных удовольствий, сразу бы услыхали и восприняли его громкие объявления о собаке. Но в бане было тепло, светло, водообильно, как и должно быть в бане. Люди мылись, парились, и среди них напрасно и некстати было искать озабоченные лица. Да и о ком заботиться-то? О собачонке? Но ее могли попросту и не заметить в такую непогоду там, у входа. А если кто и видел, то вряд ли удивился: вид хозяйски привязанной собаки то ли к крылечному перильцу парикмахерской, то ли у входных ворот детсада так же привычен глазу горожанина, как пасущаяся возле хлебного киоска стайка смелых от голода сизарей или дремлющая на обочине в ожидании хозяина легковая автомашина. Но рыженькая ведь не просто сидела на привязи, а жаловалась, просила о помощи. Но люди шли мимо. Наверное, каждый надеялся на другого или на хозяина, который должен же наконец был появиться и забрать собачонку. Примерно так же думал и Яша, но все же остановился возле, нее. Может, оттого, что в отличие от других прохожих он нынче сам намерзся сверх мочи, передрог на высотной мачте? Или оттого, что…

Впрочем Яша ни себе и никому другому не смог бы внятно объяснить, почему он, глядя в ждущие, панически-отчаянные глаза трясущейся собачонки, вдруг сам начал трястись от озноба и всем нутром и кожей, всеми своими чувствами ощутил, как ей гибельно холодно и плохо… Посочувствовал, да не помог.

— Пора, братцы! Входите, — резко пригласил крепыш, и все повалили в парильню.

На этот раз Яша недолго задержался в ней. Все то, что прежде очаровывало его здесь, сейчас вызвало странное равнодушие: и тесовые, прочерневшие от жары и копоти, с вытопленными кое-где янтарными струйками смолы стены, и страшно, докрасна раскаленные голыши каменки, и живительный аромат знойного, точно прожаренного воздуха, и шуршаще-шумные удары веника, и вожделенные стоны и кряканье парильщиков… От всего этого сейчас веяло на него самодовольной праздностью, всеохватным равнодушием; и чем неистовее наслаждались парильщики, тем удрученнее становился Яша. Он слегка похлестал себя веником, не отдаваясь привычному в такие минуты азарту, и вдруг почувствовал, как по спине пробежал озноб. Он слышал и знал по опыту, что такой странный, противный озноб случается, когда перепаришься или, загорая, перекалишься на солнце. Или когда нездоровится. «Что это со мной? Неужель заболел я?.. — выходя из парильни, подумал Яша. — Тот верно сказал, что склочным да нервным в парильню лучше не ходи, проку не будет. Хотя какие склоки? Нагнал на себя блажь… с этой собачонкой. Людей виню».

Наскоро вытеревшись полотенцем, он стал одеваться.

— Что рано? — полюбопытствовал крепыш, отхлебывая из термоса чай.

— Озяб я, — сказал Яша.

— Озяб? — не понял крепыш. — Чудак-человек. Да ты ближе ко мне держись, и мы такое… Я тебе такой парок заделаю, кожа на ушах полопается!

— Да уж… в другой раз.

Яша спустился на первый этаж и, прежде чем забрать в гардеробе одежду, посидел, обсыхая, на скамеечке. За окнами в снежных сумерках желтели на столбах электрофонари. Молодая гардеробщица одиноко расхаживала вдоль наполовину опустевших вешалок. Теперь она была в поношенной цигейковой шубе и выглядела не такой уж толстой, как прежде в халате. Она уныло поглядывала сквозь заиндевелые стекла окон на завьюженный дворик бани и зябко поеживалась. Яше почему-то было приятно смотреть на девушку. В ее одиночестве проглядывала тайная неустроенность души. И она должна быть чуткой к чужой беде. Яша не ошибся в этом предчувствии.

— Баню через час закроют. А собачку нашу никто не пригласил с собой, — вздохнув, сказала толстушка и еще больше понравилась Яше этим мягким горестным вздохом, с каким произнесла слово «нашу» и девичьи-печальную фразу вечеринок и танцплощадок — «никто не пригласил».

— Да, — отчего-то виновато подтвердил Яша и смолк.

— Что да?.. Вот уйдем, потушат свет, и будет она всю ночь скулить под забором в темноте.

Яша не знал, что сказать толстушке, чья забота о собаке вдруг выросла, почти сравнялась с его заботой. Он попросил одежду и, суетливо повязывая шарф, сбивчиво забормотал:

— Я погляжу сейчас, ладно… хорошо…

— Что хорошо? — прервала его толстушка и, помолчав, добавила с глубоким вздохом: — Хорошо-то хорошо, да ничего хорошего.

И опять отзвук какой-то личной печали послышался в этих ее словах.

Яша застегнул пальто, надвинул на лоб шапку и потоптался перед дверью. Он медлил выходить, не зная, как, с каким видом ему пройти мимо собачки, которая, он это чувствовал, ждет его, не забыла. Взявшись за дверную скобу, он выжидательно посмотрел в грустное лицо девушки, желая услышать от нее еще что-то, какую-нибудь подсказку, но та ничего уж не сказала, а только хмыкнула вдруг, улыбчиво вильнув глазами: что-де уставился, давай топай… Толкнув дверь, Яша вышел из бани.

Вьюга заметно поутихла, зато воздух стал морознее, гуще. Яша поднял каракулевый воротник пальто, повернулся к ветру спиной и, шаря глазами по белому квадрату дворика, сошел вниз по бетонным ступенькам. Рыженькой нигде не было. «Значит, нашелся все ж хозяин. Поглядеть бы на него», — облегченно-насмешливо подумал он и приостановился, прощально оглядывая то место, где совсем недавно, полчаса назад, страдала рыженькая. И вдруг увидел ее.

Припорошенная снегом, собачка была едва различима при тусклом свете единственной, озябше желтеющей на столбе лампочки. Она лежала на снегу, свернувшись колечком, уткнув голову в живот, и, содрогаясь всем телом, грела себя собственным дыханием. Она небось уже не надеялась на милость прохожих, не скулила, не тявкала, даже не поднимала голову на стук банной двери, сберегая для жизни последние силы. Яша присел возле нее на корточки, кашлянул, но рыженькая не отозвалась. Тогда он, сняв перчатку, провел ладонью по ее худенькой, вздрагивающей спине, заодно счищая с нее сыроватый снег. Рыженькая приподняла узкую,