стандартного семиотического треугольника. Интересно, что этот момент не фиксируется исследователями. Повторяется один и тот же штамп: «Аристотель отсылает слова к вещам через мышление. Таким образом, он имеет триединую теорию значения: слова есть символы мысли, которые суть подобия означаемых вещей» [Larkin, 1971].

По Аристотелю, вещь и имя одинаково обозначают собой рассказы о вещи. Когда говорят о вещи, вещь называют именем, а обращаясь к имени, переключаются на вещь. Референтом слова оказывается не вещь, а рассказы о вещи. В новом «семиотическом треугольнике» вещь не является объектом, а является знаком наряду с именем. Сама вещь является знаком, причем, многозначным по отношению ко всем рассказам о ней. Например, «Сократ», это слово; но «Сократ» – это человек. В разных рассказах об этом человеке значение может меняться: афинский философ, терпеливый семьянин, шутник, смелый пехотинец, – точно так же одному денежному знаку могут соответствовать разные товары.

Поэтому Аристотель, приводя свои примеры сущности («человек, лошадь»), имеет в виду не вещи сами по себе, а вещи в совокупности «сказанного» о них в многочисленных рассказах, объединенных словами («человек», «лошадь»). Вещь-под-именем не то же самое, что вещь без имени в отсутствие рассказов о ней. На эту тему есть известный анекдот. Ребёнку в целях воспитания сказали, что нет такого слова «ж-па». Ребёнок возразил: «Странно, ж-па есть, а слова нету». Вещь, зафиксированная рассказами, уже названа, даже если имеются какие проблемы с именем. Аристотель называет человека сущностью – с учетом наличия рассказов о нем. Человек, лошадь – сущности, но видимые не глазами, а умопостигаемо, через рассказы о них. Возможно, например, что некто никогда не видел лошади, но знает о ней по картинам и рассказам; увидев неизвестное животное, он определит для себя: в сущности, это лошадь. А кто не знает рассказов (историй), тот не знает сущности, даже имея вещь перед глазами и зная её название. Аристотель в любом своем «метафизическом» исследовании обращается к рассказам о том, что его интересует, и отнюдь не из интереса к доксографии или диалогам.

Аристотель выстраивает категорию «сущность» путём объединения слова и вещи. Двойственность категории «сущность» в том, что слово (имя вещи) раскрывается через вещь в её истории, а вещь раскрывается через слово (имя вещи) в контексте рассказов о ней, «утверждений и отрицаний», то есть «сказанного». История вещей представлена рассказами разных наблюдателей, путешественников, практиков, людей науки. Собственно, наука – это слова, которые понимаются через вещи. В быту слова по большей части понимаются не через вещи, а по контексту, по жестам, по их интенции, по понуждению к действию. Например, сделан упрёк «время идёт»: но что идёт, чем идёт? В быту слова иногда полезно не слышать в буквальном смысле, особенно слова экспрессивной фразеологии. Аристотель категорией «сущность» объединяет слово с его реальным референтом, «вещью», уводя от пустой болтовни или ругани.

Слово и вещь в категории «сущность» отзеркаливают друг друга: чтобы понять по-настоящему слово (имя вещи), надо знать рассказы о вещи в проявлениях её «натуры», а чтобы понять вещь, надо знать её имя в совокупности рассказов о ней. Двойственность сущности посредством соотношения слово-вещь в истории философии привела к термину «спекулятивность» (от лат. specularium – зеркало). Г. Гегель не называл свой метод философствования «диалектическим», а называл «спекулятивным»: не из симпатии к средневековой терминологии, а благодаря эмпатии в аристотелевские тексты.

Что касается других категорий, то первый вопрос возникает относительно их названий: где, когда, сколько, какое. Почему бы не назвать их «по-нормальному»: место, время, количество, качество? – Э. Целлер так и делает [Целлер, 1996, с. 165]. Но делать так не надо, потому что «где», это не «место». Например, на вопрос «где я провёл лето?» ответом будет «в деревне». Деревня в этом ответе не «место»: адрес этой деревни в ответе даже не предполагается. Деревня для горожанина, можно сказать, утопия: с лугами, палисадниками, стадами коров, с парным молоком, рыбалкой. У Аристотеля категория «где» означает определенную группу рассказов. Аналогичным образом категория «когда»: речь не о календаре. Время подпадает под категорию «когда», но эта категория временем не исчерпывается. Например, «всякую работу надо исполнять в срок». У этого «срока» нет часов. В русском языке слово «время» появилось сравнительно недавно (после знакомства с механическими часами); обходились такими словами как «черёд», «срок», «пора». Например, «пора вставать»: какая разница, сколько на часах времени?

Категории у Аристотеля не предполагают уточнения, локализации: они не понятия. Скорее, это тренды обстоятельств, иероглифы. Само греческое слово κατηγορια имеет юридический смысл выяснения обстоятельств в целях осуждения, обвинения. Судебный процесс рано или поздно сжимается до выяснения обстоятельств в рамках определённой категории (где, когда, в каком положении, чего лишились), напряжение растёт. Не случайно стоики заменили термин κατηγορια на термин τονος – тонус, а римские стоики перевели τονος как intentia – «направленность на – ».

История философии знает множество интерпретаций категорий: роды бытия, универсалии, интенции, предикаменты, трансценденталии. Самой неудачной оказалась трактовка категорий посредством «общих понятий» и «универсалий», заданная Порфирием (234–303 вв.), поддержанная Боэцием (480–524 вв.) и существующая до настоящего времени. Но категории Аристотеля – не понятия, это принципиально. Что касается изобретенного в средние века университетскими схоластами термина «трансценденталии», он по отношению к Аристотелю в определенной степени уместен. В этом одна из причин того, почему Аристотель категории так странно именовал: «где», «когда», «сколько». Категории определяют рассказы о вещи, но сами они «по ту сторону» этих рассказов. Поясню одним забавным филологическим примером. Моя дочка трёх лет задала вопрос: «Что рисуют все дети?» Взрослые стали перечислять: солнышко, маму, домик, человечков, – никто не мог угадать. Наконец, ребёнок дал свой ответ: «Картинки. Все дети рисуют картинки». В данном примере «картинка» есть типичная «трансценденталия» в отношении любого рисунка. Точно таким образом, например, категория «где», – это «картинка», а в картинке может быть всё, что угодно.

Что касается «тонуса» и «интенций», то стоики, стремясь держаться оригинала, стали объединять «тонос» и «логос» (у Аристотеля: вещь и слово в их «переплетении», – как выражался М. Фуко в аналогичном случае). Это обстоятельство со временем привело к мистификации слова-логоса возведением в теургическое начало. В итоге римские стоики, переходя в христианство, изобрели формулу «в начале было слово, и слово было у бога, и слово было бог». Этот тезис полностью соответствует аристотелевской категории «сущность» в её единстве слова и вещи. Апологеты христианства со своим юридическим и риторическим образованием знали толк в философии не только Платона, но и Аристотеля.

Трактат «Категории» вполне можно назвать «манифестом аристотелевской философии» – это даже не будет новостью. Аристотель сам на него неоднократно ссылался в самых разных своих