вещи, под которыми понимаются другие вещи. Для обывателя, например, деньги и собственность – это вещи (монеты, золото, имущество); для Аристотеля иначе: отношения между людьми по поводу вещей. Так и человек, по К. Марксу, «не его борода, его кровь, а отношения между людьми». По иронии Аристотеля, «отцу» всегда столько лет, сколько лет его первому ребёнку: появление ребенка делает мужчину отцом, а «не его борода, его кровь».

Трактат «Категории» явился первым шагом к аристотелевскому способу философствования. И началось всё с того, что Аристотель отказался понимать слово как знак (посредством звукосочетаний или графики письма). Слово – соотношение между вещью и рассказами о ней; и только при чтении и для чтения слово становится знаком.

В трактате «Категории» все пояснения опущены. Значит ли это, что их нельзя восстановить? Вопрос проблематичный. Переводчики отказываются восстанавливать то, что пропущено, – и они правы. Философы оказываются в ином положении: они должны быть способны хотя бы к тому, что в школе называлось «изложением», «пересказом». Изложение не слепой пересказ, требуется понимание. Но когда требуется понимание, которое невозможно по тем или иным причинам, начинается «интерпретация», «герменевтика текста», «истолкование». «Категории» истолковывали-перетолковывали многократно, о чем за многие века скопилась литература, с трудом поддающаяся обозрению. Едва ли не каждое слово «Категорий» пытались переводить по-разному, переводили с языка на язык, искали скрытые смыслы, параллели в других сочинениях Аристотеля. Довольно курьёзный случай связан с переводом «сущности». Средневековые схоласты подметили, что категории у Аристотеля выглядят странно: «где», «когда», «сколько», «какое», – а «сущность» выпадает из этого ряда, поэтому стали переводить «сущность» как «что», или, для пущей важности, как «чтойность». Можно сказать, «подправили Аристотеля», чем вызвали насмешки у Лейбница [Лейбниц, 1984, с.76]. Единственное, что осталось в «Категориях» без внимания, это «сказанное».

У Аристотеля, повторюсь, «сказанное» обозначает не речь; даже «утверждение и отрицание» в роли «сказанного» не имеют прямого отношения к «повествовательным предложениям» (в трактовке лингвистов) или «суждениям» (в трактовке логиков). Ближайшим пояснением «сказанного» был бы образ «переплетения» слова и вещи в трактате М. Фуко «Слова и вещи». М. Фуко обращает внимание на то, что в XVI веке слова понимались иначе, чем столетие спустя. Само по себе это не удивительно: именно тогда происходит отказ от латыни и переход к «новым» языкам (национальным), – отчего выделяется эпоха Нового времени. Р. Декарт пишет по-французски, Г. Лейбниц по-немецки. Лейбниц даёт пояснения: латынь средневековых университетов нововведениями абстрактных суффиксов разорвала связь слов и вещей. Переход на национальные языки вызвал восторг обретения плоти языка, его вещности, вещания. Именно этот эффект «воплощения слова», появившийся на одно столетие, привлёк пристальное внимание М.Фуко. Слова и вещи у Фуко «переплетаются», «перекрещиваются», «смешиваются»; возникает «письменность» вещей, и эта «письменность» читается: «…природа и слово могут перекрещиваться до бесконечности, как бы образуя для умеющего читать великий и единый текст» [Фуко, 1994, с. 71]. М.Фуко вполне отдаёт себе отчет в том, что слова и вещи «переплетаются» не в качестве метафор или впечатлений, – как чудится переводчикам его трактата, – а посредством множества рассказов. Причем, рассказы о вещах в истории языка возникают, замечает Фуко, после фиксации «письменности вещей» в форме рисунков и иероглифов [Фуко, 1994, с. 145]. Точно такое состояние языка, которое обнаружил М. Фуко в Европе XVI века, Аристотель застал наличным в своём собственном времени. Выявление условного «переплетения» слов и вещей провоцирует на выявление структурированности: у Фуко это «археология гуманитарных наук», у Аристотеля «аналитика», «поэтика», «этика», «метафизика».

А.Ф. Лосев очень точно обозначил метод философствования Аристотеля как «общехудожественный» [Лосев, 2014, с. 6]. В равной мере это касается понимания связки вещь-слово. Но именно такое понимание в истории философии отсутствовало. Между тем, Аристотель восстановил связь слова и вещи не через традиционную мистику или «теорию знаков», а посредством «эстетического созерцания» вещей, уподобленных экспонатам выставки. Если бы аналогия с выставкой существовала в тексте «Категорий», весь трактат не вызывал бы веками столько кривотолков.

Разворот Сенеки от Платона к Аристотелю: Совесть и вкус

«вкус… это общественный феномен первого ранга»

Г.-Х. Гадамер

В мировых религиях есть особое понятие «совести». Мировые религии – религии совестливые. Религиозная нравственность опирается на понятие совести, обращена к совести, призывает к совести. Однако, было бы не верным считать, что исторически феномен совести обусловлен религией. Так, например, в христианском вероучении понятие «совесть» (др.-гр. συνειδησις – «син-эйдэсис»; лат. con-scientia) непосредственно появляется под философским влиянием стоицизма Сенеки. И философия стоиков, и непосредственно личное творчество Луция Аннея Сенеки (4 г. до н.э. – 65 г. н.э. ) внесли свой вклад в христианскую доктрину, переводя агитационную риторику «сердечности» в понятийно-юридическое русло «совести».

В свое время Сенека в многочисленных этико-педагогических «письмах» столкнулся с проблемой «нормы»: можно ли вообще говорить о том, что «нормально» в человеческом поведении, а что нет, – тем более в контексте «относительности норм». При античной демократии Эллады и Рима за людьми признается право на частные интересы, но не право на формулировку своих частных «норм», поэтому формулировка «относительности норм» невозможна, это оксюморон. Норма по понятиям античности не может быть относительной; она появляется и существует именно как предел и преодоление всякой относительности. Норма, это вердикт, догма – то есть знание, которому умный человек не будет противиться как, например, знакам дорожного движения при вождении автомобиля.

В республиканский период античности существовало всесильное понятие, ныне не имеющее какой-либо силы, которое называлось «канон», в первоначальном значении инструментального «лекала». Греческое «канон» отчасти сродни «эйдосу», но акцент сделан не на визуальность, а на телесную тактильность. Лекало для портного или строителя служит не столько образцом, сколько «руководством» в буквальном смысле слова. Мастер руками обводит по лекалу нужную деталь, причем почти механически, а получается идеально и образцово, по «идее» и «эйдосу», «по образу и подобию». В том и состоит культурная значимость «канона». Народ полисной демократии не только работы выполнял по лекалу, но жил, творил, отдыхал, рожал «по канону». Пожалуй, главная особенность всей античной культуры – ее строгая каноничность во всем, от музыки и архитектуры до кулинарии, мифологии и гигиены. В «каноне» изначально пересекаются два понятия, позднее выделившиеся из него и разошедшиеся по разным сторонам, о которых далее пойдет речь – это совесть и вкус.

При обращении современного человека к образцам античного искусства: архитектуры, скульптуры, живописи, литературы, – поражает неимоверно выверенное чувство стиля, меры, гармоничности. Между тем, в античные времена все это передавалась словом «технэ» с оттенком ничтожности; самого понятия «искусство» долгое время ни в каком приближении не существовало. Авторское произведение того или иного скульптора или архитектора «очаровательно» не в силу авторского