Шрифт:
Закладка:
Надо заметить, что в философии не редки случаи, когда автор начинает говорить на родном языке, но так, что его еще надо переводить. Звуковая форма родного языка перестает соответствовать тому, что говорится. Гераклита прозвали «Темным» за многие из его тезисов. «Смертью друг друга мы живём, жизнью друг друга мы умираем», – вроде понятно, а вроде и не совсем. Язык текстов Гегеля Фейербах называл «пьяными спекуляциями», а Шопенгауэр «шарлатанством». Предупреждение Гегеля о том, что образованные люди должны мыслить «спекулятивно», осталось без понимания. В прошлом веке М.Хайдеггер озадачил читателей своей «артистичной герменевтикой» в области философской терминологии. Но дело в том, что люди, хотя и мыслят словами, но мышление осуществляется отчасти в иероглифической форме. Это не заметно до тех пор, пока мысль не выходит за пределы известной терминологии. Философия требует иного.
В отношении аристотелевского философского языка есть замечательно глубокое наблюдение Т.В. Васильевой о том, что при переводе «Метафизики» переводчики испытывают «трудности, в известном смысле аналогичные тем, которые испытывают переводчики стихов» [Васильева, 2008, с. 194]. Это связано с аристотелевским чувством и пониманием слова в его оппозиции к звуковой форме. Слово звучит: его надо не только слышать, чтобы понимать, – но и видеть, чтобы размышлять. Как шутил сам Аристотель, «Историю» Геродота можно изложить стихами, она всё равно останется историей.
Трактат Аристотеля “Категории”: слово и знак
«…природа и слово могут перекрещиваться до бесконечности, как бы образуя для умеющего читать великий и единый текст»
Мишель Фуко
В конце жизни польский логик Ян Лукасевич (1878–1956) издал удивительный труд «Аристотелевская силлогистика с точки зрения современной формальной логики». Вникая в греческие подлинники логических сочинений Аристотеля, Я. Лукасевич обнаружил то, что оставалось незамеченным более двух тысяч лет. У Аристотеля форма суждения не та, к которой все привыкли по типу «все люди есть смертные», (А есть Б) а иная: «смертные – сказывается о всех людях» (Б сказывается о всех А).
Отличие уже в том, что предикат суждения стоит на первом месте, а субъект на втором. Но такая последовательность не соответствует предложению: люди так обычно не говорят. При аристотелевской форме суждения выпадает связка «есть» – её просто некуда вставить. Аристотель особо оговаривает, что его интересует «сказываемое» одного о другом исключительно в форме утверждения («сказывается») или отрицания («не сказывается»). Наконец, возникает вопрос: кем или чем «сказывается», на каком языке? Но «сказывается» – оборот безличный, и Аристотель его никогда не поясняет. Получается так, будто «сказывается» само собой, независимо от того, проговаривается ли это или нет. Но что значит «сказывается само собой»? Лингвисты отказываются так понимать язык.
Я. Лукасевич не придал особого значения своему открытию: с точки зрения логики, место субъекта и предиката в суждении действительно не имеет значения; от их перемены местами логически ничего не меняется. Дескать, Аристотель предпочёл такую последовательность, его авторское право.
Интересно, что видный специалист по истории логики П.С. Попов в предисловии к русскому изданию книги Я. Лукасевича обошёл вниманием конструкцию «Б сказывается об А», при этом признавая, что «результаты наблюдений Лукасевича над логической мыслью Аристотеля оказались исключительно плодотворными» [Лукасевич, 1959, с. 6]. Точно так же поступил А.О. Маковельский в своей «Истории логики». Посвящая самую большую главу Аристотелю, Маковельский лишь однажды и мимоходом упомянул Лукасевича, причем явно обходя его заслуги относительно аристотелевских исследований: «Я. Лукасевич, – писал он, – заслугой которого является изучение и дальнейшая разработка галеновского учения о сложных силлогизмах…» [Маковельский, 1967, с. 215]. Довольно странная оценка заслуг Лукасевича: аристотелевсая конструкция суждения в форме «Б сказывается об А» автора «Истории логики» совершенно не заинтересовала. Десятилетие спустя вышла монография Р.К. Луканина «Органон Аристотеля», и картина повторилась: такое же безразличие к аристотелеведческим работам Лукасевича, такое же безразличие к странному «сказывается». Дескать, ничего удивительного: «…всякое суждение имплицитно всегда содержит в себе слова «есть» и «не есть», даже если они особо не выражены» [Луканин, 1984, с. 69]. Это действительно так в формальной логике, где суждение априори трёхчленно: субъект, предикат и связка. Но у Аристотеля суждение благодаря безличному «сказывается» двучленно: связка «есть» принципиально отсутствует.
Между тем, за аристотелевским суждением в форме «Б сказывается об А» скрывается не случайная фигура речи, а метод, причем, не только метод рассуждений, но и метод миропонимания. На поверхности лежит уже тот факт, что отсутствие связки «есть» отсекает разные формы софизмов. Понятно, что по большому счёту А не есть Б, даже со всеми оговорками. Г. Гегель добавит, что А не есть А, чем вызовет шок у математика К. Гаусса, но восторг у революционера Ф. Энгельса. Суждение в форме «S есть P» появляется только у стоиков при пересказе Аристотеля и сводится исключительно к объемным отношениям понятий.
У Аристотеля «сказывается» не относится к понятиям. И это он фактически оговаривает тем, что рассматривает «сказывается» как эквивалент «присуще» (и «не присуще»). При речевых оборотах возникают крайне неуклюжие конструкции, тем не менее, это не смущает Аристотеля. В его примере: «живое существо сказывается о птицах», – высказывание для слуха ещё терпимо, но сказать «быть живым существом присуще всем птицам» звучит надуманно. Дело в том, что у выражений «сказывается» и «присуще» есть как бы «общий знаменатель» в форме «утверждается» (или «отрицается»). В предыдущем примере: «живые существа – вот что утверждается о всех птицах».
«Утверждение и отрицание» в терминологии Аристотеля, это не виды повествовательных предложений, и не «деление суждений по качеству», а особый тип реальности, который Аристотель соотносит со «знанием». Причем, со «знанием» не обязательно человеческим. Понятно, что есть человеческие виды знания: матема, эпистэмэ, гносис, докса, догма, мифос. Матема (μαθημα) – знание, которое можно доказать. Эпистэме (επιστημη) – знание, проверяемое опытом. Гносис (γνωσις) – знание из авторитетного источника. Докса (δοξα) – знание из случайного источника. Догма (δογμα) – знание, которое не стоит проверять, хотя бы ради самосохранения. Мифос (μυθος) – знание по преданию. Но было еще одно слово для «знания», которое в равной мере присуще людям, богам, животным, – это слово «логос». Логос (λογος), это знание не обязательно вербальное, это просто «знание; оно представлено, например, в формах демонстрации (манифестации, суггестии, знамений). Примером может служить оскал зубов хищника: отрицается миролюбие и утверждается агрессия. Это знание-без-слов: демонстрация читается-понимается и грамотными, и не грамотными, и людьми, и животными. В
